Испанский сон

— Спасибо, — еле слышно выдохнула Госпожа. — Ты можешь спать со мною… или я могу постелить тебе у Него…

— Как это — спать? — удивилась Марина. — Я должна сидеть с Ним, а не спать… Я не сплю на дежурстве.

— Да… конечно, конечно…

И она сидела. Про дежурство она ввернула только так, по привычке, для красного словца — для нее это было не дежурство, а прощальная церемония.

Под утро Он пришел в Себя, зашевелился и сказал:

— Марина, позови Госпожу.

Она позвала. Госпожа уже не спала; Она молилась, лежа в постели. Она без слов поняла Марину и послушно, как собачка, пошла за ней. Следом потащились Сергей и Наташа.

— Поднимите шторы, — распорядился Он.

Она подняла шторы. Вид Его был нехорош. Он лежал фиолетово-желтый, усохший, с трудом шевелил губами, силясь еще что-то сказать. Госпожа — наоборот, бледная и распухшая — зарыдала и закрыла лицо руками.

— Гринечка… Я не могу…

— Поцелуй меня, Аня, — сказал Господин.

Госпожа приблизилась к Нему, приникла к Его голове, поцеловала — и бессильно опустилась рядом с кроватью.

— Унесите ее, — сказала Марина. — Если надо будет, я вас позову.

Госпожу унесли.

— Марина, — сказал Господин, — я умираю.

— Нет, — сказала она, стоя перед Ним на коленях.

— Не спорь, — сказал Он. — Мы оба врачи.

— Я должна привести ее в чувство… привести сюда… Она не простит, если Ты…

— Она не придет, — сказал Господин.

— Она должна, — сказала Марина и поднялась с колен, — я должна… И смотри у меня… не вздумай…

Он слегка улыбнулся и мигнул.

Она выскочила из комнаты. Госпожа была уже на ногах. Она была в шоковом состоянии. Она стояла посреди коридора, крупно трясясь и ломая руки, и в побелевших Ее глазах не было видно ничего, кроме ужаса.

— Анна Сергеевна, — мягко сказала Марина, — Вам бы лучше зайти…

— Нет! — вскрикнула Госпожа. — Я не могу! я не вынесу это… опять упаду, и Он будет переживать… Иди туда, деточка… умоляю тебя… не оставляй Его одного…

— Вы уверены?

— Господи, — громко шепнула Госпожа. — Почему я не пригласила священника? Я говорила Ему… Я говорила Ему! — крикнула Она и потрясла кулачком. — Но Он в своем обычном репертуаре… Он сказал, что не крещен… значит, обычный священник не годится… а в синагогу я как-то не решилась идти…

Она продолжала что-то бормотать, вскрикивать. Марина поняла, что толку с нее не будет.

— Уведите ее отсюда, — приказала она жавшейся поодаль парочке. — И ждите там все.

Она вернулась к Господину.

— Ну, что — Я был прав?

— Да.

Ей показалось, что Он выглядит чуть-чуть лучше.

— Когда Меня вышибли из Москвы, — сказал Он, — Сереже было тринадцать.

— Тебе не стоит говорить…

Он поморщился.

— Стоит… Она не поехала со мной. Она сказала, что все обойдется; у нее есть связи, она похлопочет, и Я скоро вернусь. Вначале я прожил там год… потом еще год… конечно, она наезжала… Дай воды.

Она дала Ему воды.

— Я прожил один десять лет, — горько сказал Он. — Пока Сережа не кончил институт и она не устроила его на работу. Десять лет!

Она вдруг поняла, зачем Он ей это рассказывает.

— У Тебя были другие женщины, — сказала она.

— Да… и много…

— Но Ты всю жизнь любил только ее.

— Да… очень…

— Я понимаю Тебя.

— Я не хочу, чтобы она опять падала в обморок…

Он облизал губы.

— Ты тоже… не все рассказала Мне, да?

— О чем Ты?

— О твоем Отце. Ведь Он был связан с Царством?

— Да. — Ни разу с тех пор, как Он стал Господином, они не говорили об Отце. Это была негласно закрытая тема. Если бы Он вдруг спросил раньше, она наврала бы Ему. Но она не хотела лгать умирающему.

— Отец-Основатель, — сказал Господин.

— Да.

— Я знал.

— Еще тогда?

— Что ты… Только здесь.

— Откровения… — прошептала она.

Он слабо покачал головой и улыбнулся.

— Не можешь без красивостей. Просто расставляем точки над «i»… Я разгадал твою загадку про зайца.

Она не знала, что сказать.

— Еще тогда разгадал… Помнишь, ты мне дала… дала намек? Ты ведь хотела сказать, что была маленькая… еще не знала про яйца, да?

— Нет, — сказала она, отчаянно борясь со слезами. — Я хотела сказать, что это могла быть зайчиха…

— Господи, — Он улыбнулся опять, — конечно же… старый дурак, как Я не догадался!.. зайчиха…

Она приникла к Нему.

— Скажи, — спросил Он и погладил ее по голове Своей потемневшей, истонченной, но по-прежнему изящной рукой, — Я тебе не противен?

— Ты? Ты…

— Не как сиделке… Я сейчас страшен, должно быть…

— Ты мой возлюбленный, — сказала она. — Ты свет в моих очах; Ты самое дорогое, что есть у меня в мире.

— Но не противен?

— Нет — мил…

— Тогда… если правда не противен… сделай Мне феллацио поглубже… напоследок… на посошок…

Она молнией бросилась к двери и закрыла ее на крючок. Она откинула одеяло и едва не заревела от жалости. Но из последних сил сдержалась; Он не должен был видеть. Она возложила венок своих губ на Царя — поспешно, почти небрежно, только чтобы успеть.

Скосив взгляд, она увидела, что Он закрыл глаза. Теперь она могла позволить себе заплакать. Вдруг ей показалось, что Он перестал дышать — но тотчас пришел змей; и она поняла, что Он действительно задержал дыхание, отдал змею всю оставшуюся энергию Своего тела; она поняла, что Царь на сей раз не победит, вообще не вернется; Он — Царь или, может быть, Президент — был уже далеко… и она приняла к себе все, что Он передал ей, все без остатка, потому что это была Его жизнь.

Дом стал чужим, противным, несносным.

Жизнь стала несносной. Это было не так, как после Коки. Тогда — всего лишь год назад — она просто пошла и взяла другого Господина. Сейчас она не могла заставить себя что-нибудь предпринять. Она ходила целыми днями как в воду опущенная и ненавидела себя за это. Она беспричинно начинала плакать в любом месте и в любой момент. Как будто все, что она в должное время не выплакала по Отцу, накопилось и теперь дождалось своей очереди.

На девять дней Госпожа все же увлекла ее в церковь.

— Я помню, — сказала Она, — ты другого вероисповедания… кажется, католичка, да? не знаю, можно ли тебе со мной, но почему-то думаю — один разок можно… тем более, по такому поводу… Ведь Бог у нас тот же самый; надеюсь, простит, если что… Я не заставлю тебя молиться, милая; просто постоишь рядышком, поставим свечу… мне будет легче… да и Гринечке, я думаю, тоже…

Они шли из церкви — Госпожа теперь сама, как подружка, держала Марину под руку — и это напомнило ей, как они с Отцом возвращались из починковской церкви среди цветущих гречишных полей. О чем они тогда говорили? Все о том же… чего она теперь была лишена…

— Такие хорошие деньки, — ворковала Госпожа, — Гринечка так любил, когда хорошая погода! Как жаль, что Он не дожил до этих дней, Он бы так радовался… Влюбленные парочки ходят… Мариночка, почему ты все время одна? Ты такая красивая; у тебя есть кто-нибудь?.. может быть, кто-нибудь на примете?

— Нет, — сказала Марина. — Никого у меня нет.

— Почему? — огорчилась Госпожа. — Другие же…

— Я не другие, — сказала Марина. — Для меня это очень личный вопрос; я не могу быть с кем попало… мне трудно найти Того, с кем я могу быть…

— Понимаю, — расширила глаза Госпожа. — Ты посвятила себя Богу, да?

— Можно и так сказать… в некотором смысле…

— Понимаю… Ты как сестра милосердия. Ты и есть сестра милосердия!.. помогать окружающим — как это благородно, как прекрасно! — Госпожа воздела к небу свой просветленный взор. — Кстати… Я хотела поговорить с тобой… Хотя Гринечки уже и нет рядом… ты не могла бы помочь нам немножко еще, пока я не оформлю пенсию?

— Наверно, могла бы, — предположила Марина, — а сколько времени на это уйдет?

— Не могу обманывать тебя, милая, — сказала Госпожа; — по закону еще два месяца, не меньше. Но я надеюсь, что на работе пойдут мне навстречу и, учитывая мои трудовые заслуги, скостят этот срок. В конце концов, я могу оформить отпуск без содержания… Ты меня так выручишь; ты же видишь — мы все в шоке… для Сереженьки это удар не меньше, чем для меня, и даже у Наташи что-то с молоком… хотя ей уже и так пора бы отрывать… слишком долгое кормление ведь может привести к нарушению обмена веществ — правда? Я ей говорила…