...И никто по мне не заплачет

«Останься для меня 3, 4+4» и «Кто не работает, должен хотя бы хорошо питаться».

А в хозяйственной сумке, он в этом уверен, лежит загнивший уже коричневый салат, начатая плитка шоколада для мадемуазель Марилли, просроченные купоны на скидку и размякшая головка мака. Эти предметы Карл, безнадежно покачивая головой и злобно улыбаясь, водружал на кухонный стол и ждал, покуда Матчи явится сюда из спальни или из коридора. Сначала он ничего не говорил, потому что наверняка знал, с чего она начнет:

Опять все обнюхал, старая ищейка!

А тебе что, не по вкусу этот натюрморт? Как у художника Пикассо. С подписью: попурри неряхи.

Кто же это неряха, интересно знать?

Ты, конечно, или думаешь, я имею в виду Марию Стюарт?

Какая еще Мария Стюарт?

Ага, где надо что-нибудь знать, там мы — фью! На это уж нас не хватает.

Не всем же быть такими умниками, как ты и твои приятели.

Тут Карл переходил в атаку.

Я тебе миллион раз говорил: салат не для того покупается, чтобы его гноить.

Салат целехонек, если кто и загнил, так это ты!

А шоколад для родной малышечки?

Чего ему делается, вот он лежит.

Ему-то ничего не делается, а вот у тебя башка не варит. Тебе что! Ты ведь денег не зарабатываешь.

Зачем же ты на мне женился? Я тебя умоляла, что ли?

— Господи, и за что мне это все!

И вообще, кому я, спрашивается, пожертвовала своей молодостью?

Матчи давно уже водворила салат обратно в сумку, и шоколад тоже, а подвязки, бюстгальтер и чулок положила на стул.

А Карл засунул руки в карманы и указательным пальцем стал буравить одну из тех дырок, что всегда у него там имелись. Взор его был поднят к потолку, где проходила трещина, похожая на профиль старой ведьмы.

Револьверщик Карл втянул сквозь зубы кисловатый кухонный воздух и вдруг заговорил уже мягко и весьма назидательно:

Вот что я хочу тебе сказать, детка, разве ты не знаешь, чего ждет мужчина от женщины? Доброты, прежде всего доброты, мягкости и уступчивости. И если б ты не была такой тупицей, ты бы это поняла и приняла к сведению. Когда муж приходит с работы и за плечами у него полный мешок забот и неприятностей, жена должна помочь ему снять этот мешок и поставить в угол. И еще мужчина требует уважения. Жена, которая не уважает мужа, вдвойне дуреха, потому что мужчина тем и живет, что в семье он важная персона, он всем нужен и ему это дают понять. Но если уж надо женщине об этом говорить, а сама она не догадывается, потому что слишком ленива и глупа, чтобы об этом думать, то от нее прямо-таки с души воротит. А если с мужем обращаются как следует, то и он много что может сделать, он тогда с головы до пят увешает жену всякими побрякушками, но если жена дура, но тут уж, сколько ни бейся, ничего не получится.

Теперь заговорила Матчи:

Глупо, глупо и еще раз глупо. Другого от тебя ничего не услышишь. Лучше бы умел обходиться с женой как положено. Научись сначала, а. потом кричи! Забыл, верно, поговорку: как аукнется, так и откликнется. С другими-то у тебя язык хорошо подвешен, с ними ты только и знаешь: «милочка моя, душечка моя», ну, если мне хоть одна попадется, я уж ей покажу, можешь так и сказать своей подруженьке. Разукрашу что надо, пусть уж сейчас покупает темные очки, я ей наставлю синяков под глазами... А не то, может, господин Коземунд сам их купит для своей крали, господин Карл Коземунд, который не знает, что это бабье из него только деньгу выколачивает, а я, видите ли, должна экономить. Нет уж, лучше убирайся ко всем чертям!

Теперь Матчи уже была опасна. Теперь она могла либо совсем разойтись, либо расплакаться, и потому Карл схватился за дверную ручку и нажал ее.

А жаркий ветер дул и в окна торговца четками Левенштейна, и под его черную крылатку тоже. Распря уже бушевала, потому что господин Левенштейн, подогревая воду для бритья, слишком сильно открыл газ и пламя выбило выше тазика. Сегодня в господина Левенштейна, казалось, вселился черт. Он качался на диване, как неразумное дитя, и радовался, до чего же это хорошо — вверх, вниз, пружины трещат, но тяжесть выдерживают. Он только что съел целую миску супа с четырьмя клецками. И теперь прыгал и качался, чего не делал весь год, потому что ему нельзя было этого делать. И как раз когда он взлетел вверх, а потом шмякнулся черным задом о пружины, вошла его половина. Он очень испугался. Она же сказала с омерзительным видом мученицы:

— Наверно, очень приятно, когда можно причинить боль другому человеку. Я весьма признательна тебе, Зигмунд, за то, что ты мне ее причинил. Огромное тебе спасибо! Большего я, впрочем, и не стою.

И она прижала руку, желтую от вечной возни с мастикой и воском, к месту, где, по ее мнению, должно было быть сердце, на самом же деле была селезенка. Затем последовал длиннейший монолог о крестном пути женщины, которая всю свою жизнь стремилась лишь к чистоте и порядку и всем пожертвовала для семьи. Эти причитания были так жалобны и бесконечны, что господин Левенштейн, не выдержав, взял губную гармонику и ушел в прихожую, где проиграл все три строфы «Как ласточки будем», покуда давление крови у него опять не стало относительно нормальным — сто сорок два.

А проклятый, своенравный ветер проник и в девичью келыо Сидонии, так что она стала петь только мрачные песни: «Розы на степной могиле», «Протяни ж мне руку на прощанье» и «Пройдет сто лет, и вновь придет весна». Фрейлейн Душке была не причесана и в одиннадцать часов утра еще не удосужилась почистить зубы.

Вдовец Блетш шагал по своей осиротелой квартире взад и вперед, из угла в угол. Он отворил шкаф, в котором висели мешковидные платья его покойной супруги, все еще завешанные большой тряпкой. Оттуда пахнуло старостью и нафталином. Блетш шагал взад и вперед. Вот уже пять месяцев никто не отрывал листков календаря, раковина в кухне засорилась, стенные часы стояли.

Вид у жестянщика Блетша был запущенный. Все это наделала смерть жены. Он сам замечал, что частенько спрашивает себя: «И что еще мне делать в этом мире?» И сам себе отвечал: «Не лучше ли мне завтра умереть?» Это красивое стихотворение он вычитал в хрестоматии. Бог ты мой, что за жизнь без жены! Пустая, одинокая, до глупости бесполезная. Господин Блетш разогревал себе на сковородке макароны с яйцом. И добавил еще луку.

Биви Леер получил сегодня мясо, собственно, не мясо, а сплошную пленку, правда, с несколькими крошками жира. Он грыз и давился. К мясу ему дали шпинат. Целых два половника. Биви не знал о жарком ветре, который временами дул просто неистово и зарывался в кучи мусора, заботливо сметенные на Вестендштрассе стариком Юнгфердорбеном.

Лицо Ханни было сегодня еще прыщавее, чем обычно. На господине «От-та-та!» ветер сказался в том, что он ошибся в расчете на три метра, так что его рабочие на следующий день будут рыть яму совсем в другом месте.

Вивиани отсыпался после субботнего пьянства, не заботясь о том, дул или не дул ветер. Он был пропащий человек, и ему все было безразлично. Маленькая Гертруда Цирфус, это было подтверждено и врачами, очень страдала от притока теплого воздуха. Она робко кашляла. Совсем как отец.

— Клянусь богом, эти босяки готовят на обезьяньем жиру! — восклицал без пяти минут богач Диммер. Он имел в виду чад из кухни Кестлей, огромными клубами вздымавшийся ввысь к унылому небу и по пути оскорблявший его обоняние.

И надо же, чтобы в этот отвратительно ветреный день у господина Леша понес мотоцикл! Его владелец никак этого не ожидал. В другое какое-нибудь воскресенье — возможно, но не сегодня. На этот раз, когда он отпустил сцепление и зять Леер уже смотрел с балкона, чудовище, вырвавшись из рук инженера Леша, понесло. Рыча, оно помчалось на садик слесаря Иоганна Мюллера и тяжестью свинцовых пластин, наложенных в коляску, сорвало забор. Далее оно опрокинулось и упало набок. Но мотор и заднее колесо, грохоча, понеслись дальше, вперед. Господин Леш вылил кувшин воды на свою щелкающую, стучащую, чуть не сплошь хромированную машину. А мальчишки даже забросали ее песком, правда, с почтительного расстояния. Внезапно она затихла. Господин Леш склонился над своим непризнанным железным победителем дерби и поднял его. Слесарь Мюллер заявил: