...И никто по мне не заплачет

Он повернулся спиною к двери и стал осторожно ее закрывать, покуда ручка легонько не стукнула его куда-то в область почек. Радио в кухне господина Блетша передавало сельскохозяйственные сообщения: «Рожь — сто двенадцать, кормовые культуры — девяносто четыре».

В результате полицейского расследования «дела Блетша», а также допроса в школе, на который были вызваны Коземунды — мамаша и отец, была установлена полная непричастность девочки Марилли к самоубийству жестянщика.

Ну, а на совести-то у вертихвостки это все равно осталось, — заметила дворничиха, а Гиммельрейхша добавила:

Не хотела бы я быть в ее шкуре.

Но Марилли спустя некоторое время опять отлично спала по ночам. В квартиру Блетша скоро въехали новые жильцы, старик и старуха, по фамилии Тихоф. Они и вправду были тихие.

Если б мне только взять правильно «ля» — сказал Биви Леер.

Справишься,— заметил его друг Леонард; синий камвольный костюмчик на Леонарде был до того узок, что мальчик казался в него вшитым.

Так-то оно так, да ведь все волнуешься,— возразил Биви.

Наци Кестлу предстояло играть на цитре. Ему костюм был так мал, что он даже дышал несмело, а руки, которым предстояло играть, красные, длинные и словно чужие, беспомощно торчали из нелепых рукавов. Все вокруг волновались. От причесок учительниц пахло горячими щипцами, сегодня они все как одна были в белых блузках с брошками из морской пены, на которых красовался исконно немецкий женский профиль, похожий на профиль фрау Рупп, когда она ходила с косой.

«Клокоча и свирепея, вьются огненные змеи», — громовым голосом выкрикнул Леонард. Он должен был читать это стихотворение.

Они стояли перед дверьми актового зала. Там из трамплинов были сооружены невысокие подмостки. Их окаймляли зеленые кустики, росшие в деревянных кадках. Стена напротив двери сегодня была украшена литографией Вольфганга Эбергарда Мейзеля с подписью: «Когда я уходил...» На ней молодой человек с ранцем за плечами, отправляющийся на чужбину, споткнулся и едва не упал, так как под ноги ему подвернулась собака.

В зале было расставлено девяносто стульев. Для родителей и родственников учащихся. Сегодня должен был состояться выпускной вечер.

Последний день занятий для восьмого класса девочек и восьмого «Б» мальчиков начался с посещения церкви. Там капеллан Иеннер весьма успешно продирижировал хором, состоящим из лучших учеников и учениц шестого класса. Потом все пошли обратно в школу, причем уже не парами, а вразброд. Учителя и учительницы шли отдельно, лишь изредка посматривая на гогочущую кучку.

В классе Леонарда последние два года преподавал учитель Гербер. Странный он был человек. До того добрый, что каждый это понимал. У него даже Густль Мюллер сделался легче воспитуемым. Насчет Лео учитель Гербер сочинил целую теорию. Этот мальчонка не такой уж способный и прилежный, только очень чувствительный и восприимчивый. И читает много. Даже под партой в школе. Впрочем, на уроках физики и географии, когда Лео неизменно читал — Чарльза Диккенса и еще Карла Мея, — он временами умудрялся, почти подсознательно, расслышать вопрос учителя, именно тот, на который мог ответить. И тут же, неспрошенный, выкрикивал ответ. Раз-другой, потом учитель Гербер говорил:

— Послушай, Кни, я ведь знаю, что ты знаешь, но и другим надо кое-что узнать. Сиди тихо!

Поэтому Лео почти никогда не вызывали. Он был убежден, что учитель не понимает его фокуса, и даже считал себя дурным мальчиком, так как в общем-то любил учителя Гербера. А тот, конечно, знал о Лео куда больше, чем сам Лео знал о себе. Но учитель Гербер был добр и в свою очередь любил Лео. На его уроках никто не получал подзатыльников и телесных наказаний тоже не было. Как-то раз в гимнастическом зале Конрад Вейдман сильным броском жесткого кожаного мяча разбил пенсне учителя Гербера. Осколки полетели на пол, а один, совсем малюсенький, впился в бледный нос учителя. На нем выступила капля крови. Конрад Вейдман орал, как будто его резали, потом обеими руками вцепился в ручку двери и стал гнусаво всхлипывать:

Мама, мама Мария!

У него была приемная мать, которую он так называл в отличие от родной. Отнюдь не истекавший кровью учитель подошел к нему, вытер слезы, обильно катившиеся по мальчишеским щекам, и, к удивлению, даже ужасу всех школьников, поцеловал его в лоб. При этом он моргал глазами, так как почти ничего не видел без пенсне.

Такой уж смешной человек был учитель Гербер. Но он делал еще многое, что удивляло мальчиков и чего они никак не могли взять в толк. К примеру, совместное купанье. Каждый вторник в школьном подвале. По десять человек позволялось мальчикам резвиться под душем; для этого школа выдавала им трусики и махровые полотенца. Каждому полагалась отдельная кабина с клеенчатым занавесом, который можно было затянуть, когда одеваешься. Но учитель Гербер после душа проходил по рядам кабин, то у одного, то у другого ученика оттягивал в сторону клеенчатый занавес и говорил своим красивым голосом.

Главное — хорошенько вытирайся.

Позднее, когда Леонарду было уже без малого восемнадцать лет и он знал много о жизни человеческой, он вспомнил это и дурно подумал об учителе Гербере; но, с другой стороны, тот, правда, уже на смертном одре, в пятьдесят восемь лет, женился на восемнадцатилетней Аулу Фюрст, тоненькой, словно восковой девочке. Люди говорили: только из-за пенсии пошла.

Как-то раз учитель Гербер застиг Леонарда вечером у школьной стены, где тот назначил свидание Лотте Галлер. Эта самая Лотта тоже училась в восьмом классе и сложена была так, что у Лео кружилась голова, когда бы он ее ни увидел. Он пришел на свидание со своей грезой — Лени Гиммельрейх вызвала ее через посредство записки, которую он написал. Лотта как раз ела булку. Так как он был безмерно смущен и, заговорив, тотчас же поперхнулся — счастье душило его, — то он удивленно проговорил:

Ты булку ешь?

Он хотел этим сказать, что девушка, такая, как Лотта Галлер, должна есть только пирожное. Но она, верно, не слышала его слов, потому что ответила довольно глупо:

Ты что, второй ученик в классе?

Он сказал:

Да. — И это была правда. Первым, разумеется, был Фикентшер. В эту самую минуту из-за угла показался господин учитель в мягкой серой шляпе. Он был похож на Вотана. Учитель взглянул на приветствовавшего его взглядом человека, побывавшего в царствии небесном, и сказал:

Подойди-ка сюда, Кни!

Лео прошел десять шагов к своему учителю, со страхом глядя на вторую пуговицу его плаща. Господин учитель провел невероятно мягкой рукой по его волосам и сказал:

Сейчас только март, мой мальчик, погоди, покуда наступит лето.

У Лео был глупый вид, и к тому же он сильно покраснел. Сейчас ведь был июнь...

А учитель добавил:

Хочешь обзавестись семьей? — И как-то странно рассмеялся, а мальчик, запинаясь, сказал:

Я случайно встретил Галлер. Она ела булку.

Так, так,— отвечал учитель, и взгляд его опять уже был далеко. Лео ощутил легкий толчок в спину, учитель пошел своей дорогой, а Лео обернулся. Но Лотта уже давно исчезла.

Четыре года спустя Лео однажды увидел ее на велосипеде. Она ехала с фабрики, где ее обязанностью было вставлять маленькие винтики в сложный механизм.

—Ну? Ты опять замечтался? — сказал Биви Леер и пихнул своего друга.

Вот и конец, — ответил Лео, очнувшись.

Чему конец-то? — поинтересовался Биви.

«Пришел конец горняцкой жизни, пришел конец»,— смеясь, запел свободный Лео.

Ей-богу, у тебя шариков не хватает, — заметил Биви и немножко обиделся. Каждому ясно, что у Лео иной раз не все дома. Тут появился учитель Гербер и, улыбаясь, сказал:

Ну-с, дорогие мои мальчики.

Он первым вошел в актовый зал, следом за ним те, кому предстояло участвовать в концерте.

Многие жильцы с Мондштрассе, 46, сидели на оставленных для них местах. Матчи Коземунд, например, фрау Леер и фрау Кестл. Даже господин Рупп был здесь, в коричневом спортивном костюме, к которому у него было две пары брюк — гольф и обыкновенные длинные; сегодня на нем были длинные брюки. Праздник начался хоралом, который старший учитель сыграл на фисгармонии.