...И никто по мне не заплачет

Случилось, что в эту самую минуту прыщавая, уже пятнадцатилетняя Ханни Бруннер с третьего этажа прошла в ванную. Через зарешеченное окно, из которого торчала голова Лео, можно было видеть, поскольку окно в потолке ванной комнаты стояло открытым, трехугольный равнобедренный кусок этого помещения. Когда попавшийся в капкан Лео услышал шорох в ванной, он повернул голову, насколько ему это удалось, в ту сторону. И увидел обнаженную руку девочки, а затем и ее голую ногу. Пятка не отличалась чистотой.

И еще увидел, как эта призрачная рука поставила мыльницу на табуретку, а больше не увидел ничего, но услышал песенку: «Три лилии, три лилии...»

Без сомнения, это напевала Ханни. Лео пошарил руками за спиной: где Биви? Пора уж, чтоб он его освободил. Ему надоело быть тигром. Сказать что-нибудь он не мог — его бы услышала Ханни. Но Биви уже давно уразумел, что голове его друга грозит опасность, особенно если кто-нибудь придет. Он опять изо всех сил рванул прутья, «о силы-то, видимо, иссякли. Лео тихонько хрюкнул и тоже взялся за прутья в том месте, где они прижимали его шею. Но и это не помогло.

Где-то на лестнице хлопнула дверь. На площадку с зарешеченным окном поднимался противный лесоторговец Рудольф Мариа Диммер.

Э-ге-ге! — произнес он.— Хороши ребятки!

Но, заметив узника, быстро, решительно и дерзко раздвинул прутья, так что они согнулись; теперь Лео мог бы просунуться с плечами. В тот самый момент, когда выпущенный на волю Лео, оправившись от страха, потирал затекшую шею, Ханни Бруннер весело запела разбойничью песню, и как раз рефрен: «Была она так красива, личико кровь с молоком». Да еще как громко!

Смотри-ка, смотри! — воскликнул лесоторговец, опустился на колени и в свою очередь просунул голову между широко раздвинутых прутьев.

Я ничего не видел, крест святой,— тотчас же сказал Лео, а господин Диммер тихонько свистнул, хотя тоже не видел ничего, кроме мыльницы, вытащил голову и поднялся.

Ах вы дрянные мальчишки, поганцы эдакие,— сказал господин Диммер.— Сколько же вам лет, мошенники?

Мне десять,— ответил Биви, и у него заболел живот так сильно, что боль до отказа наполнила короткие штанишки.

Мне десять будет только в июле,— сказал Лео,— я еще ровно ничего не понимаю,— и он слегка повел плечом по направлению к окну ванной. Но господин Диммер бросил взгляд на свои ручные часы и голосом, холодным, как лед, заметил:

Сейчас шестнадцать часов двенадцать минут. Точное время необходимо при описании обстоятельств. Остальное довершит ваш учитель. И полиция. Я заявлю на вас.

Он пошел вниз по лестнице, еще раз покачал головой и уже на третьем этаже сказал очень тонким голосом:

Смотри-ка, смотри!

Биви же сказал Лео:

Он на нас заявит, я пошел.

И еще успел добежать до клозета.

Лесоторговец Рудольф Мариа Диммер, однако, не заявил на них, потому что на следующий день, в воскресенье, на четырнадцатом километре шоссе, ведущего в Штарнберг, врезался в грузовик из Вупперталя. Диммеру прошили голову тремя швами и наложили гипс до пупа. В шевроле сидела и маленькая Евгения. Она сломала себе ключицу и получила несколько внутренних повреждений. Целых пять месяцев ей нельзя было ходить в школу. Поэтому она опять осталась в первом классе. Уже на третий год.

Субботний день прошел. Под четырьмя вязами наступил вечер. Вскоре вышел месяц. Скрюченный, он лежал на спине, как желтый щенок, которому чешут брюшко.

Когда Лео брал последнюю кружку пива в «Старых временах», три человека сидели за столиком и дулись в карты. Лео решил, что, когда вырастет, будет всегда играть в карты, как эти трое! До чего ж это, наверно, здорово!

Одинокий посетитель сидел за столиком у окна, перед ним лежала цитра. Он перебирал струны и пел. Не очень громко: «Доктор Гудден добрый был и помочь ему старался». Это была песня о короле Людовике. Лео запомнил текст. Ложась спать, он споет эту песенку перед портретом легендарного короля. Затем он отпил бабушкиного пива и помешал в кружке ключом. Пиво снова вспенилось. Тогда он пошел наверх. В спальне агента Кампфа уже зажгли ночник.

В это самое время Сидония Душке выступала в ежегодный поход. Дело в том, что каждый год в субботу, следующую за годовщиной ее прощания с Гельмутом, она отправлялась в маленькое кафе у железнодорожного переезда. Она надевала простой и немного безвкусный костюм, брызгала в скромный вырез своей блузки все теми же духами прошедших времен и медленно шла по вечно неизменной дороге. Дар воспоминания был исключительно силен в ней. Всю дорогу она пела и мурлыкала себе под нос. Улыбалась далям. В ритм мелодии «Хочу я или нет, но ты моя судьба» склоняла лицо на руку и говорила: «Дурочка ты, бедная, милая дурочка!»

Она относилась к себе с нежностью.

В кафе, где заранее заказывался столик, она только из приличия что-то ела. Затем медленно выпивала целую бутылку «Гейденгеймской лозы». После второго стаканчика, обычно бывало уже десять часов, она блаженно взглядывала на оркестр.

Музыканты, конечно, играли теперь совсем другие пьесы, чем в ту пору. Теперь это был джаз и прочее. Но кельнер приносил в оркестр записочку от старой девицы, что сидела в сторонке и улыбалась. В записочке были выражены три пожелания, и еще в нее была завернута одна марка. Когда звучала дрянная старая музыка, да еще звучала довольно фальшиво, потому что молодые музыканты не умели толком ее исполнять — ведь и музыка идет вперед,— многие пары оглядывались в изумлении, почему играют такое барахло, именно так они выражались. Тогда виолончелист указывал смычком на перезрелую барышню в углу, которая никого решительно не замечала и уже решительно ничего собой не представляла. И молодые танцоры кивали головой:

— Ах, эта!

И с грехом пополам смирялись.

В полночь Сидония съедала еще один бутерброд с анчоусом. В те времена, они, конечно, этого не едали, у Гельмута ведь было туговато с деньгами, да она бы и все равно не стала есть эти анчоусы, потому что ее поцелуи пахли бы рыбой. А кому это приятно? В час ночи, когда музыканты укладывали свои никелированные тромбоны и виолончель в футляры, изнутри обитые зеленой материей, и первый музыкант получал деньги от хозяина, которому он отвешивал такие почтительные поклоны, словно это не он, а хозяин играл семь часов подряд, швейцар подавал Сидонии пальто. И она опять шла по узкой полоске травы между дорожками, пешеходной и велосипедной, вдоль живой изгороди. Ей повстречался какой-то пьяный, взглянул на нее и сказал: «Смотрите-ка, старуха Зима уже домой собралась. Доброй ночи, мамаша!»

Фрейлейн Душке слышала эти слова, но они не вошли в нее, потому что внутри у нее был Гельмут и еще «Гейденгеймская лоза», и оба эти ингредиента до отказа переполняли ее.

Она все еще улыбалась далекому Сириусу, когда дверь, испустив глубокий вздох, отворилась. Наверху, под самой крышей, ее кровать была покрыта чистым бельем. Белоснежным и прохладным. На нем еще виднелись заглаженные сгибы. Сидония, хихикнув, сказала ребячливо:

— В моем гнездышке мягкие перышки!

Когда, усталая, она уже лежала под непорочно чистым полотном, по ее летосчислению начался новый год.

У агента Кампфа все еще горел ночник. Восьмой час подряд. Наверно, они просто забыли его погасить. Впрочем, у них с электрической компанией был договор на определенную сумму. А в таком случае это не существенно.

Леонард Кни не раз уже думал, что носы у взрослых окончательно и бесповоротно захирели. Только, конечно, не у Вивиани, у этого всем носам нос. Разве запах не говорит человеку больше, чем, скажем, вид или вкус? Когда ему, Леонарду, стукнет сто лет, он давно позабудет вид своей школы. Но запах — никогда. Или запах лестницы в их доме. Или же аромат, когда ты, лежа на животе, нюхаешь травы, или, наконец, запах бабушкиного синего фартука. А вот летом нырнешь в Изар, и в нос тебе попадает вода! Это уж совсем интересно! Она пахнет юностью и мелкими рачками под камнями и чуть-чуть тем, что можно и утонуть, и тогда надо скорее нащупать дно под ногами и звонко кричать, словно тебе щекочут шею. Все дети это понимают, и только взрослые с дурацким видом спрашивают: «Ну чего ты орешь, скажи на милость?»