...И никто по мне не заплачет

Тут синьор Вивиани сморкнулся и несколько разочарованно посмотрел на содержимое носового платка. Папаша Клинг с интересом заглянул туда же. Затем оратору вновь удалось поймать нитку своей речи.

То же самое относится и к одежде немцев. Немец обычно вешает в шкаф свой лучший костюм и надевает его только на похороны, свадьбы да еще на пасху, чтобы хоть немножко проветрить.

Вот почему в эти дни и в это время мы видим в Германии неисчислимое множество безвкусно одетых людей. Поскольку при таком обращении костюм живет минимум тридцать лет, если, конечно, над ним не сжалится моль, то немец и расхаживает, одетый по вчерашней моде. Немецкая женщина хранит в сундуке свое нарядное новое платье и ждет, покуда оно не станет ей тесно. Немецкий клиент первым делом требует запасной лоскут для своей готовой рубашки или пальто!

Неприкосновенный запас — вот в чем сила тевтонов! Они везде держат эти запасы, прежде всего, разумеется, в банках и сберегательных кассах. Когда там накопится порядочная сумма, государство заявляет: ничего это больше не стоит! И оплачивает расходы по только что проигранной войне из этих самых денег. И правильно! Где же государству иначе раздобыть кредиты для новой войны? Бравый немец, что бы ни делал, делает на долгий срок. Потому-то tedesco[3] так любит быть чиновником. Ведь всякий чиновник, идя на службу, втихомолку радуется, что другие ничего не знают о верной пенсии, которая ему положена, а, возможно, думают, что и он такой же голодранец, кое-как перебивающийся со дня на день. Бывает и так, что чиновник ошибся, то ли его раньше времени одолела смертельная вялость кишок от долгого сидения, то ли оказалось, что цифры, которыми он всю жизнь исписывал длинные листы, были политически неблагонадежны. Тогда чиновник остается ни с чем, и это низко, потому что и жена-то вышла за него из-за пенсии и обеспеченной жизни, а не потому, что польстилась на его прекрасные глаза.

Немцы и вообще охотно считают. Через столько-то месяцев у меня будут деньги на линолеум для кухни. Или: один раз в месяц я могу ходить к парикмахеру стричься. И вот жених приходит к невесте с мерзостной щетиной на затылке, потому что осталось еще три дня до срока стрижки, а невеста говорит себе: вот так медведь — и в следующий раз не приходит на свидание. А ведь она могла бы стать его женой и с радостью родила бы ему троих детей. Троих мальчиков!

Многие люди в этой прекрасной стране нашивают кожаные сердечки на локти своих пиджаков, потому что локти вытираются прежде всего остального, а другие страхуют свою жизнь, но выплата производится, когда они уже мертвы. А на что, спрашивается, деньги мертвецу? В своем стремлении все делать навек немцы задумали даже учредить тысячелетнюю империю, но это обречено на провал, потому что господь бог не позволяет предписывать себе, сколько чему-то там длиться. Ессо[4].

Все, что добрый немец делает для истории или социального порядка, он делает для своих детей. Прадед старался для деда, дед для отца, отец опять-таки для детей, а те все начинают сначала.

Но так как для немца никогда не вызревают плоды, которые посеяли его предки, то обычно у него горько на душе и он про себя тихонько прикидывает, почему плоды не созрели. Посмотрите на немца, толкающего тачку, и на немца за рулем своего блестящего черного лимузина. Оба они что-то про себя высчитывают и прикидывают. И взгляд у них по большей части блуждающий и напряженный, потому что он уже устремлен в грядущее столетие. Немцы носят свою жизнь в ранце из телячьей кожи, и так как им тяжело ее таскать, то при первом же случае сбрасывают ее на поле боя, словно от нее пованивает. За это им или их близким, оставшимся в живых, достается так называемый почет.

Германия, собственно, должна бы иметь невообразимый избыток почета! Но куда же, спрашивается, этот почет подевался? Никто не заметил, как он удрал. Вот он уже скрылся за углом, и должен явиться новый почет, даже если тебе расколошматят всю кухонную посуду, а старшего сына заберут в противотанковый дивизион.

Полоумный Клинг усиленно закивал на эти слова и даже потихоньку запел: «Я солдат, я солдат. У меня винтовка...»

Вивиани опять сморкнулся, на этот раз с большим результатом, и стал приближаться к финишу. Он сказал:

— Поскольку я лишь наполовину итальянец, хотя у моего деда было палаццо и его оттуда изгнали, а наполовину немец, я и прав только наполовину. А так как мне не следовало ругать страну, которая меня приютила, чей хлеб я ем и чью водку пью, то, наверно, я еще и подлюга.

Да! — сказал старик Клинг. — Да, тысячу раз да!

И уж во всяком случае не мне поливать грязью немецкую самобытность! — заключил свою речь пьяный вулканизатор, так как вдали показалась его дочурка. К тому же разбавленная водка Карга постепенно улетучивалась, а заодно с ней и мысли человека, попиравшего ногой пивной бочонок. Лючия с доброй улыбкой приблизилась к папе и потянула его за собой. Он отдал девочке и свой кошелек, тощий и грязный; она взяла его в свободную руку. Так отступили эти оба на заранее подготовленные позиции, по их следу двинулся и седовласый Клинг, прямой, с палкой на плече. За ним медленно тащился Балтазар.

В первом этаже на дверях ванной висела небьющаяся грифельная доска. На ней под фамилиями Леер и Цирфус стояло: «Вивиани». Сейчас Вивиани принимал ванну, и все жильцы дома знали, что жена моет ему спину. Но ничуть ей за то не пеняли, потому что им и без того было ее очень жалко.

На других этажах висели точно такие же доски. Фрау Герлих косо исписывала их печатными буквами. Идея очередности еженедельных омовений по квартирам принадлежала ей: однажды она учинила краткий опрос, и так возникла незыблемая цикличность. Никакие изменения и резоны не принимались во внимание. Каждая квартира сама закупала топливо. Когда церемония омовения кончалась, вымытый жилец сообщал преемникам, осталось ли и много ли горячей воды в колонке.

— Там еще не меньше четверти, потому что я сегодня не мыла голову.

С трепещущей косой, похожей на свернувшегося кольцом ужа, проскальзывала фрау Леер несколько шагов до двери ванной. В руках она несла розовое белье из прочного, как сталь, жатого трикотажа. Через три четверти часа слышалось алчное сосание отлива в ванне, и тщательно намытая, слегка лунатическая Цента, постояв секунду-другую у чуть приоткрытой двери, чтобы убедиться, что на площадке никого нет и никто не собирается выйти из квартиры, так же быстро проскальзывала обратно. Пять мокрых следов, оставленных ее маленькой голой ступней на полу площадки, быстро бледнели. Свои шлепанцы она вечно забывала дома.

Лео как раз вернулся от парикмахера Лехнера. Бабушка дала ему с собой пятьдесят пфеннигов. За эти деньги ему должны были шелковинкой перевязать бородавку, которая с самого рождения торчала у него на шее. В том самом месте, на которое впоследствии должна была прийтись запонка от воротничка. Собственно, это была даже не бородавка, а довольно мясистая родинка величиною с пфенниг и к тому же красная. Старуху не смущало, что ее внук разгуливает с этой ведьминой печатью. Да и друзья Лео только смеялись, видя во время купанья красноватую природную пуговицу на затылке Лео. Цирюльник же, подстригая его, всякий раз говорил: «Ну-с, а теперь бы удалить эту штуковину!»

Сегодня он обвязал родинку шелковой ниткой и еще прижег ляписом. Поэтому Лео был избавлен от мытья. Биви Леер уже покончил с этим делом. Они вместе пошли на четвертый этаж. Собственно, без определенных намерений. Просто так. Лестничное окно на четвертом этаже было забрано решеткой из шести тонких железных прутьев. Биви поинтересовался:

Пролезет твоя голова?

Когда Лео просунулся, правда только до ушей, между двух прутьев, Биви заметил:

Погоди-ка, я что-то знаю.

И он так широко раздвинул два прута, между которых никак не проходила голова Лео, что она наконец пролезла, а прутья опять сошлись, чуть-чуть прищемив ему шею. Свободно ворочать головой он, конечно, не мог, но, смеясь, сказала Биви: «Я как тигр, а все-таки выпусти меня».