Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Как это часто бывает, с приходом нового гостя воцарилась маленькая пауза. Чтобы не дать ей затянуться, кто-то заговорил о том, о чем беседа шла раньше, то есть о японской войне.

Но тут произошло нечто неожиданное.

До сих пор мы слушали Алексея Алексеевича Игнатьева. Он столько знал о японской войне! Известно из его книги «50 лет в строю», что он состоял адъютантом главнокомандующего генерала Куропаткина. Образованный офицер, талантливый наблюдатель, Алексей Алексеевич к тому же обладал поразительной памятью, хранил в своей голове тысячи фактов, которых не знали и не могли знать мы, слушатели. Отмечу также, что Всеволод Вишневский и Евгений Петров в год японской войны были маленькими детьми. Антон Семенович хотя и был старше их — он родился в 1888 году, — но на японской войне не был и тоже, казалось бы, мало что мог знать о ней.

Но вот он вступает в разговор, и не задумываясь приводит названия дивизий и полков, и говорит, какой полк где стоял, и почему провалилась операция под Мукденом, и что было под Ляояном, и на что делал ставку японский генерал Ноги, и что проморгал Витте во время Портсмутских переговоров.

Напившись чаю и отпустив по обыкновению две-три шутки, Антон Семенович посмотрел на часы, заторопился и ушел.

— Кто это? — спросил Игнатьев.

— Как кто? Макаренко, — ответил я.

— Какой Макаренко? — переспросил Алексей Алексеевич.

— Тот самый!

— «Педагогическая поэма»? Не может быть!

— Но почему не может, Алексей Алексеевич? Почему не может? — спросил я.

Тут Игнатьев откинулся на спинку стула, вытянул по привычке правую руку вперед и недоуменно, почти растерянно спросил:

— Но, позвольте, позвольте, откуда же он так знает японскую войну?

т

Ответила моя жена.

— Не трогайте его, Алексей Алексеевич, — сказала она. — Не трогайте его, он все знает.

В этой шутке почти не было преувеличения. Макаренко был человек удивительно широко образованный, особенно в области литературы, истории и вообще наук гуманитарных.

Однажды мы говорили о Горьком.

— Да, Горький, Горький! Неизмеримый человек! — сказал Макаренко. — Знаете, что мне иногда приходит в голову? Возьмите Францию начала девятнадцатого века. Кто был молодым героем послереволюционных французов? Бальзак и Стендаль ответили на этот вопрос. Они назвали Растиньяка и Жюльена Сореля. Фигуры морально разные, но в общем из одного теста: честолюбцы. Правда, мечты у них куцые да и силенки небольшие, но они — последыши Наполеона, они честолюбцы! Потом возьмите середину девятнадцатого столетия. Америка. Головокружительное обогащение, Рокфеллеры, Морганы, Вандербильты. Вчерашние бедняки становятся миллионерами. Чистильщик сапог мечтает заработать пять миллионов. Не знаю, как вы, маэстро, но у меня при мысли о таких идеалах начинаются рези в желудке... И вот настала очередь России. И тут оказалось, что у нас никому и в голову не приходило делать своим кумиром завоевателя или великого толстосума. Об этом и разговора не было. У нас властителем дум был Горький, то есть гуманизм...

После секундной паузы он добавил:

— И революция. Разве можно было иначе? Разве у нас, в России, был возможен гуманизм без революции?

О нашем общем знакомом я сказал, что он человек образованный.

— Нате копейку за такую образованность, — возразил Макаренко. — У него голова как книжный шкаф: много книг напихано и покрываются пылью, а он не знает, что с ними делать.

— А вы бы чего хотели, собственно? — спросил я.

— Чего бы я хотел? Я считаю, что если голова сделана не из дуба, который годится на книжные шкафы, то она должна постоянно работать. Ум человеческий должен постоянно работать. Он должен обрабатывать свои познания, обогащать их за счет беспрерывных наблюдений, за счет жизненного опыта. Он должен проверять старые истины и искать новые. Он должен всегда искать, всегда пробовать крылья. Ну, упадет! Ничего, это не обидно. Надо подняться и снова пробовать крылья. И, если хотите знать, будущее принадлежит только таким людям, только им. А не вашему образованному книжному шкафу.

— Имейте в виду, вокруг нас, во всех отраслях знания, еще лежат неведомые материки и ждут, чтобы их открыли. Кто ж их откроет? Ваш Эн? Он — тупица* Кроме того, у него склероз и геморрой, и он очень привязан к обеим своим болезням. Новое откроют люди смелого ума. Вот кто откроет новое.

И со смехом закончил:

— Капитаны дальнего мышления...

Макаренко сам принадлежал к тем людям, которых называл капитанами дальнего мышления. Он был из этой породы.

Его называют педагогом-новатором. А не правильнее было бы сказать — новатор-педагог? Прежде всего новатор, прежде всего искатель новых законов, которым подчинена жизнь новых путей, по которым было бы разумно ее вести.

Если бы Антон Семенович Макаренко был по профессии не педагогом, а инженером или юристом, его беспокойное призвание искателя все равно сказалось бы., В другой форме, но сказалось бы непременно, ибо именно оно составляло основу его личности.

Осенью 1937 года Антон Семенович напечатал статью «Счастье», в которой обращает внимание на тот никем не замеченный, хотя действительно примечательный, факт, что ни один из величайших художников слова не описал счастливой любви. Макаренко говорит, что ли-тература всегда была бухгалтерией «горя», и добавляет, что новые формы этики и морали, выдвинутые Революцией, позволяют понять, «почему так уклончиво относилась художественная литература к этой теме».

В качестве примера он берет Онегина и Татьяну, счастье которых «было так возможно, так близко...».

«Представим себе, что их... счастье действительно наступило. Не только для нас, но и для Пушкина, — говорит Антон Семенович, — было очевидно, что это счастье, как бы оно ни было велико в субъективных ощущениях героев, недостойно быть объектом художественного изображения... Что ожидало эту пару в лучшем случае? Бездеятельный, обособленный мир неоправданного потребления, — в сущности неоправданное паразитическое житье». И далее: «Передовая литература, даже дворянская, все же не находила в себе дерзости рисовать картины счастья, основанного на эксплуатации и горе других людей. Такое счастье... в самом себе несло художественное осуждение, ибо всегда противоречило требованиям самого примитивного гуманизма».

Так говорит Макаренко и приходит к выводу, что счастливая любовь может стать предметом художественного изображения только в обстановке нового общественного устройства.

Статья чрезвычайно мне понравилась. Больше всего захватил меня этот свойственный Антону Семеновичу особый подход к явлениям жизни, автоматически действующий механизм переоценки старых ценностей с новых позиций, новаторское мышление автора.

Статью я прочитал, находясь в Париже, и устно перевел ее на французский язык моему товарищу Ренэ Дериди.

Он внимательно все выслушал и высказался лишь после паузы, видимо хорошенько все продумав.

— Беспокойный вы народ! — начал он. — Беспокойный, черт бы вас побрал! Вам мешает, что белый свет стоит на своем месте! Зачем вам надо все расшатывать, даже устои литературы?

Я стал защищать точку зрения Макаренко, но Ренэ перебил меня:

— Не надо! Не доказывай! Он прав!. И очень глубоко! Я сам это понимаю. Но все-таки... Ты подумай, что происходит: появляется советский писатель и начинает бить наших богов по головам. И боги рассыпаются.

Ты подумай, что для нае-то это значит! Ведь мы были уверены, что боги сделаны из мрамора, что они вечны, а этот приходит, — р-раз, и вечный бог разваливается, как сухая глина.

— Да нет же, — сказал я, — боги разваливаются от времени. Время, время, дорогой мой. Мрамор сам стал крошиться.

Но Ренэ не соглашался:

— Они бы еще тысячу лет простояли, если бы не .вы! Вам все надо расшатывать! Нет на вас Далилы! Она бы вам живо остригла космы...

Вернувшись в Москву, я едва ли не при первой встрече с Антоном Семеновичем стал выражать ему свои восторги по поводу статьи.