...И никто по мне не заплачет

Мышь с глазами, как черные бусинки, высунула голову из норки, посмотрела сначала налево, потом направо, как при переходе улицы, пискнула какое-то предостережение и скрылась с быстротою молнии. Окна, выходящие во двор, были растворены. Будильник нудно рубил время на одинаковые куски. На терке терли картошку, тарахтела кофейная мельница. Перед кухонной дверью «Старых времен» лежала такса-ублюдок Иерихо и раскрывала пасть, ловя синюю муху, только что стартовавшую со шницеля на кухонном столе. Но Иерихо не удалось ее поймать, он был слишком ленив. Тогда его собачий взор обратился горе. Дело в том, что на четвертом этаже фрейлейн Сидония Душке открыла окно и совсем недурно запела: «О смуглый мой цыган» и, немного погодя: «Нет, то была не страсть!»

Гертруда уселась на истоптанную землю. Девочка уже несколько раз нажимала пальцем на камушек, торчавший из штукатурки, как на звонок. Но семь гномов все не шли ужинать. Капли пота, всегда выступавшие на висках Гертруды, стали совсем холодными. Из подворотни страшно дуло. Тут фрау Цирфус перегнулась через балконную решетку и крикнула:

— Встань сейчас же, говорят тебе!

Гертруда поднялась и своими маленькими ручками отряхнула сзади юбку от пыли. Ее мать прошла обратно в кухню, подлила еще немного воды в тесто для блинчиков и стала его взбалтывать. Рядом с миской лежала реклама торгового дома Гутман, которую она читала, продолжая взбалтывать тесто, и при этом шевелила губами. А Гертруда, обиженная, принялась убирать ужин гномов. Один из маленьких камушков она взяла в рот. Он был теплый и совершенно безвкусный.

Во дворе появился Балтазар Гиммельрейх. Шея его была укутана старым отцовским кашне, словно труба парового отопления, давшая течь. Он молча уселся рядом с Гертрудой, которая, впрочем, теперь стояла. Вилкой от солдатского складного прибора он рисовал таинственные треугольники на темной и мягкой, как хлеб, дворовой земле. Гертруда задумчиво наблюдала за ним. В рамке кухонной двери возникла трактирщица. Балтазар тут же вскочил и побежал к ней. Несколько месяцев назад он получил от нее в подарок кусочек колбасы, не доеденный каким-то посетителем.

Хозяйка и на этот раз сказала:

— А ну-ка, открой свой ротишко, посмотрю, что там делают зубки.

Балтазар обнажил розовые челюсти, и трактирщица потрогала указательным пальцем верхний клык, уже сильно шатавшийся. Но колбасы не дала. Мальчонка еще постоял возле нее, очень разочарованный, покуда не позабыл, зачем он здесь стоит.

В восторге шлепая босыми ногами, во двор выскочили из радостно приоткрывшейся двери его два брата, Мельхиор и Каспар. Они оба получили по горячей картофелине, которую перебрасывали из руки в руку. Каспар было откусил от нее, простонал «а-аа!», но, впрочем, горячего куска не выплюнул, а, раскрыв рот, стал двигать его языком из стороны в сторону, покуда, кашляя, не отправил в ужаснувшийся пищевод. Мельхиор глупо смеялся и ждал. Тут подоспел Балтазар, держа наготове свой солдатский прибор. Но братья ничего ему не дали, а Каспар еще отнял вилку. Младший братишка заревел в голос и с помощью слез принялся размазывать грязь, засевшую у него под ногтями, по всей физиономии. Затем он плюнул в спину величаво равнодушного брата и стал ступенька за ступенькой карабкаться на четвертый этаж в родительскую квартиру. Матушка Гиммельрейх услыхала его шаги и разломила пополам большую картофелину, чтобы она остыла для малыша. Лени, с ногою в железной шине, помогала матери чистить картошку. Эльфрида, старшая, отправилась на кладбищенскую лужайку за кормом для кролика. В престольный праздник предстояло заклание большого самца.

Иногда Леонарду удавалось, задержав дыхание, сосчитать до ста семидесяти, так он в этом деле понаторел. Сейчас ему опять понадобилось это с превеликим трудом добытое уменье: он целился в воробья. Его друг, Биви Леер, ушел с матерью в город, она обещала ему купить сандалии на деревянной подошве, и дал Лео на подержание свое пневматическое ружье и три пули. Две из них он уже выстрелил в воробья, который сидел на туберкулезной бузине и даже не повернул головы, когда Лео спустил курок. Мальчонка притащил табурет из темной кухни и поставил на балконе. Потом опустился на одно колено позади него и локтем уперся в сиденье. Настурции, неистово разросшиеся в ящиках, служили ему отличным укрытием. Третья пуля была уже в стволе, и на балконе царила бездыханная тишь, когда Леонард взял наконец на мушку грудку воробья.

Медленно сгибался его не слишком чистый палец, прижимая жестяной курок. Лицо Лео стало красным, как помидор, от задержанного дыханья, и тут воробей, без всяких видимых оснований, взял да и улетел. Никто никогда не узнает, почему он вдруг вздумал усесться ровно в тридцати сантиметрах от маленького железного дула на балконной решетке. Стрелок окаменел от напряжения. Он ясно чувствовал, как бьется о ребра его сердце. Ему не надо было ни на миллиметр менять положения: глупый воробей сидел прямо на линии прицела.

Он повернул головку и дважды незаинтересованно заглянул в темное отверстие, через которое дорога вела прямо в воробьиный рай.

Как так? — вслух произнес Лео.

На какую-то долю секунды ему подумалось, что он знает этого воробья. Но откуда? Где, собственно, они встречались. Однажды они уже перемигнулись? Но как это птица перемигивается с человеком? Господи, вот так штука! Теперь птица — фьюить! А ему позарез нужен мертвый воробей. Он водрузил бы его, как есть, с распростертыми крыльями, с головой, грозно вытянутой вперед, на свою старую полицейскую каску. Лео был опьянен самим собою. Почти так же бывало порой, когда он смотрел в зеркало и вдруг — естественно, конечно, и вполне понятно — смотрел из зеркала. Но ведь их тогда бывало трое? Обязательно был еще кто-то, который со стороны смотрел на того, в зеркале, а значит, и на него? Да, страшная ерунда проносилась у него в голове!

Иди-ка, ты уж такого наплел... — вслух сказал он, и тут бабушка наконец крикнула из кухни:

С кем это ты разговариваешь?

Леонард положил ствол пневматического ружья прямо на ящик с цветами, прицелился и попал в цинковую сидячую ванну, висевшую рядом с раскрытыми ставнями семейства Куглер. «Блямб!» издала она коротко и звучно, и, совсем как в театре марионеток, в окне мгновенно показалась голова незначительной фрау Куглер. Она торопливо выглянула, словно восклицая: «Как, вы еще здесь?», и тут же исчезла, заодно со своими выпачканными мукой руками— она как раз замесила тесто на широкую лапшу, какую делали все в доме.

Но Лео вошел к бабушке и спросил без всякого ханжества, от чистого сердца:

— Ну как, ба, пора уже за пивом?

Старуха кивнула и стала искать кошелек, а мальчик обнаружил его за оттоманкой, у стены. В таких обстоятельствах нетрудно было бы стащить у полуслепой старухи десятипфенниговую монетку, но сегодня он этого не сделал, не то немедленно пропала бы доброта, которая его сейчас согревала. Он был в каком-то тумане чувств, когда шел по улице с закрытой цинковой кружкой в руках. На велосипедной дорожке он подцепил босой ногой камешек и сбросил его в водосток. Когда камешек звякнул, ему пришло на ум домашнее задание. В школе сегодня занятий не было, но они должны были писать сочинение: «Чем я могу быть полезен ближним?»

Леонард напишет, как он помогал бабушке на кухне, в погребе, как вытирал посуду и безотказно ходил для нее за пивом.

Трактир «Старые времена» не принадлежал к домовладению Мондштрассе, 46, а находился по соседству. Однако его кухонная дверь выходила в тот же двор, и пустые бочки с разрешения страхового общества (правда, время от времени отменявшегося) складывались в подворотне дома 46, покуда за ними не приезжали с пивоваренного завода, что имело место по вторникам и четвергам. В большинстве это были небольшие бочонки, потому что лучшие времена «Старых времен» уже остались позади. Когда за ними приезжала машина, все дети высыпали во двор. В бочках иногда что-то постукивало. Это была мелкая галька, от нее исходили легкие, звонкие звуки, когда бочки катили к машине. И оба рабочих с пивного завода грозно поглядывали на выстроившихся шпалерами невинных младенцев с Мондштрассе.