Музыка души

– Весьма оригинально и ново, – одобрил он. – Уверен, эта комедия заставит говорить о себе.

Модест, заметно нервничавший во время чтения, ободрился, довольный похвалой, но тут же сник.

– Вот только Васильева, которую я хотел видеть исполнительницей главной роли, ознакомившись с первыми тремя актами, пришла в недоумение. Сказала, что не понимает героиню и роль ее не увлекает. Может, стоит что-то исправить?

Петр Ильич решительно возразил:

– Ни в коем случае! Ничего менять не надо. И недоумением Васильевой не смущайся. Она давно играет, и рутина русского театра крепко в нее въелась. В твоей пьесе есть нечто долженствующее смутить даже и умного, но испорченного пошлым репертуаром актера. Если ты заметишь, что Васильева не понимает и не увлекается ролью, то и не отдавай ей. Вот Давыдов, пожалуй, скорее всех поймет.

Модест неуверенно кивнул, воодушевленный словами брата, но все еще сомневающийся.

***

В конце сентября Майданово опустело: Модест вернулся в Петербург, дачники разъехались, Новикова надолго отбыла в Москву. Оставшись в одиночестве, Петр Ильич вновь полюбил Майданово. Все-таки природа здесь была необычайно хороша, и в отсутствие соседей это чувствовалось особенно сильно. Деревья в парке стояли еще зеленые, только кое-где появились желтые тона, придающие необычайную прелесть пейзажу.

В Москве с торжественного представления «Демона» начались чествования Антона Рубинштейна. И снова ужин, бесконечные спичи и тосты… До четырех часов ночи!

Зато за ужином Петр Ильич познакомился с новыми управляющими театрами. Дирекцию недавно разделили на московскую и петербургскую. В Первопрестольной теперь всем заправлял Майков – вызвавший антипатию с первого взгляда. Говорили, будто он помешан на экономии, что заставляло опасаться за постановку «Черевичек». Всеволожский-то в свое время распорядился ничего не жалеть для оперы, но что будет теперь – с новым директором?

Зато начальник репертуара Николай Александрович Чаев понравился: милый, мягкий и добрый человек, преисполненный наилучших намерений. Они быстро сошлись, разговорились и вскоре уже общались, как старые друзья.

– С сожалением должен сообщить вам, Петр Ильич, – заметил Чаев в ходе беседы, – что «Черевички» не пойдут раньше половины ноября. Альтани все еще слишком болен, чтобы дирижировать. Разве что вы сами…

– Наверное, придется… – вздохнул он.

Он давно обдумывал этот вариант. С одной стороны, было страшно, а с другой – хотелось попробовать. И он все больше склонялся к тому, чтобы согласиться.

В Майданово Петр Ильич вернулся вместе с Германом Ларошем, который совсем опустился и дошел до того, что своим нежеланием посещать классы вывел из терпения даже Танеева. Они с Сергеем Ивановичем посовещались и решили отправить Германа в годовой отпуск. По сути это было увольнение, но в более мягкой форме.

В который раз Петр Ильич пытался заставить друга хотя бы что-нибудь делать и писал статьи под его диктовку. За те пять дней, что Ларош прогостил в Майданове, еле-еле удалось выжать из него несколько страничек. Он только ел, пил, спал и по тридцать раз в день повторял:

– Ах, Петя, как я люблю женщин!

Петр Ильич сокрушенно качал головой. Что с ним будет дальше при такой обломовщине?

Проводив Лароша, он занялся инструментовкой «Чародейки». Безумно хотелось побывать в Италии, но оперы удерживали его на родине. От постоянного напряжения начала болеть голова. Стоило посидеть за работой с полчаса, как появлялось ощущение, будто в мозг воткнули гвоздь. Боль была столь мучительна, что о сочинении уже не могло быть и речи. В надежде побороть неожиданный недуг, Петр Ильич поехал развеяться в Петербург. Головные боли прошли немедленно.

Он навестил Митю и Боба в Училище правоведения. В знакомых коридорах вспомнилось детство, одиночество, тоска по матери, учеба и старые товарищи. От той поры остались и хорошие воспоминания, но больше они все-таки вызывали грусть.

Племянники обрадовались его появлению – они заметно соскучились по родным, но в то же время и не тосковали так сильно, как в свое время Петр Ильич. К училищной жизни привыкли и не тяготились ею. К тому же в Петербурге жила их старшая сестра Татьяна, к которой оба ходили в отпуск. Пятнадцатилетний Боб сильно вырос – стал выше Модеста. Его прямо-таки невозможно было узнать. Они долго болтали, обмениваясь новостями о родных.

– Маменька все болеет, – с грустью сообщил Боб, – недавно страшные боли перенесла. Тася писала, что она даже кричала и просила ее убить.

Петр Ильич тяжело вздохнул. За что же бедной Саше такие мучения? Кончатся ли они когда-нибудь?

– Зато Таня совсем поправилась, – решил сгладить тяжелое впечатление от этой новости Митя. – Веселая, довольная. Старается быть полезной и о нас очень заботится.

– Дай-то Бог, чтобы это были прочные перемены.

Как же хотелось, чтобы все наладилось, наконец, в этой семье: и ведь всё есть у них для счастья, но почему-то вечно все чем-нибудь мучаются.

Приятно удивил музыкальный мир Петербурга: Петр Ильич обнаружил, что его музыку здесь любят, повсюду он встречал трогательное сочувствие. Прошли те времена, когда о постановке новой оперы приходилось хлопотать и просить. Теперь еще не законченную оперу уже включали в репертуар и собирались роскошно обставить! Известность налагала и неприятные обязанности: бесконечные приемы, ужины, необходимость носить светскую маску, принуждать себя говорить, когда хочется молчать, приветливо улыбаться, когда на душе поводу к улыбке нет, без толку болтать, когда нужно работать… Среди суеты столичной жизни охватила тоска об одиночестве и сожаление о зря пропадающем времени.

Но вот незадача – стоило вернуться в Майданово и сесть за оперу, как возобновилась головная боль, не оставляя ни днем, ни ночью. Петр Ильич не мог ни спать, ни работать, ни читать, ни гулять, доходя до совершеннейшего отчаяния. И вот приходит телеграмма: его требуют в Москву для репетиций «Черевичек». Первым порывом было отказаться и уехать за границу. Какой толк присутствовать на репетициях в таком состоянии? Но то ли от волнения, то ли по какой другой причине, вдруг стало гораздо лучше. Отлично проспав ночь, он встал почти здоровым и отправился в Москву.

Чем ближе наступал ужасный день, тем невыносимее становились страдания и сомнения. Множество раз Петр Ильич порывался бросить свою безнадежную затею. Останавливала только мысль о том, что оперу тогда отложат на неизвестный срок.

Каждое утро в одиннадцать он был в оркестре за дирижерским пюпитром. Репетиции шли до четырех часов. Дирижерство давалось с трудом, требовало сильного напряжения нервной системы. Но в то же время приносило и удовлетворение: управлять самому ходом своего сочинения и не быть принужденным беспрестанно подходить к дирижеру, прося его исправить ту или другую ошибку, оказалось невероятно приятно. Петр Ильич волновался гораздо меньше перед новой оперой, чем бывало прежде, когда при репетициях он бездействовал. Но и уставал до полного изнеможения – и физического, и нравственного, – так что, возвратившись домой, мог только лежать и дремать в одиночестве. Однако парадоксальным образом усталость хорошо повлияла на здоровье: и головную боль, и проблемы с желудком как рукой сняло.

К вечеру силы возвращались, и обедал Петр Ильич у племянницы Анны, которая окружила его всевозможной заботой. Став матерью, она сделалась мягче, шероховатости ее характера сгладились. И теперь впечатление, производимое молодыми супругами, грело душу. В семье племянницы Петр Ильич отдыхал от театральных треволнений.

В день генеральной репетиции он вошел в театр ни жив ни мертв. От ужаса темнело в глазах и слабели ноги. Музыканты встретили его восторженно, и волнение немного улеглось – стало легче дышать, он даже сказал небольшую речь. Репетиция прошла весьма и весьма недурно, и он совершенно успокоился. Продирижировал сейчас – продирижирует и на премьере. И музыканты, и Альтани, и артисты принялись поздравлять и уверять, что он дирижировал так, что все удивились. Если это только была не лесть.