Семья Берг

Его кредо в юриспруденции была фраза из одного выступления Ленина: «Плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона».

По делу Плетнева выступала пострадавшая «гражданка Б.», как ее называли во всех газетных статьях. Была ли это первая буква ее фамилии или просто насмешка — неизвестно.

Павел увидел, что она действительно очень уродлива, неряшливо одета. Но роль свою на суде она разыгрывала прямо-таки талантливо, так ее натренировали. Вся в слезах, всхлипывая и сморкаясь, смакуя подробности, она рассказывала:

— Я, значит, это, пришла я к нему, как к дохтуру, мол, больная я очень, надо, мол, полечиться мне. А он на меня глазищами как уставился! Ой, думаю, родимые, что это он задумал такое? Я прямо-таки даже испужалася. Вот, гражданин судья, я, значит, только взялась рукой за ворот, чтобы расстегнуться, а у самой от страха уж и руки трясутся. А он-то как подскочит, как зверь какой-то, да как дернет за кофту-то за мою.

Обвинитель задал вопрос:

— На вас какая кофта была?

— Да вот эта же самая, которая тяперя.

— Можете показать, где он разорвал ее?

— Так вот же, этот самый поганец здеся вот и разорвал, — она сильно всхлипнула и погрузилась в переживания: возникла пауза в несколько минут.

Председатель подождал, потом предложил:

— Продолжайте, если вам не трудно.

— Мне, конечно, трудно, мне по сию пору вспоминать это трудно. Я, можно сказать, ночей не сплю, все лежу и плачу, все лежу и плачу. Так вот, как он накинулся на меня, да как стал срывать одежду-то, а сам мордой в груди мои, извиняюся, тычется. И ну их кусать, ну кусать! А морда, как у волка, и еще хихикает. Я вижу, озверел он, что ли, — глаза горят, как у тигры. Ну тигра прямо и есть. А чего же мне делать-то? Сейчас, думаю, насильничать начнет. Я тут кое-как увернулася, да к двери. А он не пущает, повис на мне. Так и висит, так и висит. Ну, все-таки я все силы-то собрала, оттолкнула его прочь, да и выскочила в коридор.

Нашлись и свидетели, которые красочно описывали, как она с трудом вырвалась из цепких объятий старика-садиста и как рыдала в коридоре. Другие свидетели, набранные из больницы МОНИКИ, где он работал, говорили, что давно замечали за Плетневым преступные сексуальные наклонности. Были и такие свидетели, которые обвиняли его в некомпетентности, в неправильном лечении. Все это были активные члены партийной организации больницы, которых предварительно специально инструктировали — что им нужно говорить. Затравленный Плетнев сидел за оградой, охраняемый двумя часовыми с кобурами на поясе, и слушал все это, опустив голову.

Судья держал речь:

— Товарищи, мы должны очищать наше передовое советское общество от таких преступных элементов, как обвиняемый Плетнев. Таким не место в нашем передовом советском обществе. Много лет он жил среди нас и прикидывался врачом, но мы даже не знаем, сколько у него было таких жертв. По делу выяснилось, что он осмеливался «лечить» Горького. Какое жуткое преступление это его «лечение», которое свело великого пролетарского писателя в могилу! Другой его так называемый врач, Левин, уже понес свое наказание. Теперь очередь этого изувера, этого изверга рода человеческого. Может быть, их были десятки, может, сотни таких невинных жертв. Только эта героическая женщина единственная смогла дать ему отпор. Да, товарищи, под предводительством великого учителя всех трудящихся товарища Сталина мы строим новое социалистическое общество, где не будет места для подобных преступных элементов. Здесь в зале суда, сидят его жена и взрослая дочь. Мы понимаем, как им стыдно за их преступного мужа и отца. Но они могут очистить свою совесть. Они должны проявить это публично и отречься от него. Предлагаю им поочередно подойти сюда и поклясться, что они отрекаются от него.

Услышав это, аудитория замерла, а Павел похолодел и окаменел. Много он в жизни видел горя, много унижений, но такого ему видеть не приходилось. Плетнев за загородкой согнулся вдвое и затрясся от рыданий. Судья указал на него пальцем и злорадно сказал:

— Видите, он еще смеется, он еще смеется, наглец! Итак, гражданка Плетнева, подойдите сюда.

Павлу представлялось, что судья получает от всей процедуры наслаждение, которое хочет еще усилить злорадными замечаниями.

Старая женщина, в бытность свою величественная дама, на которую хотела быть похожей в старости Мария Берг, сидела в первом ряду с дочкой. Она была разбита горем и унижена, и когда услышала призыв судьи, не смогла встать. Он настойчиво повторил:

— Гражданка Плетнева, суд предлагает вам подойти сюда и отречься от вашего бывшего мужа.

При всем ужасе своего положения, она все-таки понимала, что если откажется сделать это, то ее саму тоже станут судить как врага народа. Она поднялась и еле доплелась до стола судьи. Павел никак не мог узнать в ней ту светскую даму, которую видел в санатории. Это была вдвое-втрое похудевшая, лохматая, неряшливо одетая старуха.

— Вы отрекаетесь от вашего бывшего мужа Плетнева?

На почерневшем от горя и унижения лице и во всей ее фигуре выражалось страдание, какое бывает только у мучительно уходящих из жизни. Она молчала, губы ее дрожали.

— Повторяю, вы отрекаетесь от вашего бывшего мужа Плетнева?

Что-то глухое и хриплое слетело с ее губ.

— Так, жена отреклась. Теперь дочка. Встаньте и подойдите сюда.

В этот момент согнувшийся вдвое Плетнев повалился со стула боком, как мешок. Часовой подошел, поддел его ногой и усадил обратно, сказав вполголоса:

— Сидеть путем, падла!

В зале стояла ужасная тишина. Дочь, молодая женщина, смотрела в сторону отца и, казалось, силилась улыбнуться ему, но мышцы лица сковала гримаса страдания.

— Вы отрекаетесь от вашего отца Плетнева?

Судорога ее губ тоже была принята за отречение.

Плетнева приговорили к двадцати годам заключения со строгой изоляцией.

Павел не мог поверить своим глазам, тому, что присутствовал на подобном средневековом аутодафе инквизиции. Такого никто не смог бы себе представить [52].

Вспоминая светлый образ великого ученого, веселого и остроумного профессора, Павел с Марией грустили и глубоко вздыхали: вокруг них образовывалась пустота и ощущение было такое, будто затягивается петля. Люди только тем и держались, что не знали своего будущего и надеялись избежать общей участи.

В декабре 1937 года был расстрелян профессор Лев Левин, по обвинению в смерти бывшего главы ГПУ Менжинского и великого писателя Максима Горького. Левина обвиняли в том, что вместо лечения он специально делал все, чтобы умертвить и того, и другого. В обвинении говорилось, что Левин — подкупленный агент империалистов и еврейских обществ и действовал по их указаниям; сообщалось, что он признал себя виновным. На самом деле Менжинский умер от сердечного приступа, когда еще не были разработаны методы реанимации. Для Горького Левин был не только искусным доктором, который поддерживал его жизнь, но и близким другом. Но… Левина приговорили к расстрелу. И его сына тоже.

Еще одним врачом, отказавшимся ставить подпись под протоколами смерти Надежды Аллилуевой и Серго Орджоникидзе, была главный врач Кремлевской поликлиники Канель, но ей «повезло» — к 1937 году она умерла от менингита.

Ивана Булата, бывшего председателя Верховного суда, везли на расстрел. 1937 год не пощадил и его, по указанию Сталина и в угоду ему издевавшегося над Плетневым и его семьей. Всего через три месяца после суда над Плетневым, 15 сентября 1937 года, он был исключен из партии и арестован. Суд над ним был намного короче: всего за пятнадцать минут он был обвинен в том, что в 1931 году, работая в сфере железнодорожного транспорта, развернул там вредительскую работу и вовлекал людей в контрреволюционную организацию (какую именно — указано не было). А затем, перейдя на работу в органы юстиции, организовал контрреволюционную группу в Верховном суде (какую именно — указано не было) и проводил работу по развалу судебной системы. Он был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.