Семья Берг

Докторов, подписавших заключение о смерти Орджоникидзе от сердечного приступа, держали в одиночных камерах Лубянки. От старого и ослабленного тюремным режимом Левина следователь добивался признания того, что неправильным лечением он убил Горького.

— Я не могу признаваться в том, чего не было. Как врач я всю жизнь лечил своих больных, а не убивал их.

Следователь говорил с усмешкой:

— Как врач — да, вы, может быть, и лечили. Но нам известно, что как агент иностранной разведки и еврейских организаций вы выполняли их задание — убить великого русского пролетарского писателя. Признайтесь в этом, — и зловеще дополнил: — Иначе нам придется применить другие меры.

Левин все больше понимал, что это обвинение с него не снимут, а раз так — ему отсюда не выйти. И он решил признаться в том, чего никогда не делал и ни при каких условиях не сделал бы:

— Хорошо, я соглашусь с обвинением, но при условии, что вы разрешите мне написать письмо жене.

Следователю нужна была только его подпись:

— Вот вам бумага, пишите.

Сидя в одиночной камере, Левин давно составил в голове текст письма. В нем он в завуалированной форме хотел рассказать правду.

Вот предсмертное письмо доктора Левина:

В это время вернулся из заграничной командировки его старший сын. Он был сотрудником наркомата иностранных дел, занимал важный пост советника наркома. Наркомом уже много лет был Максим Литвинов. Узнав о судьбе отца, Левин-младший кинулся к своему начальнику:

— Максим Давыдович, посоветуйте: как мне спасти отца?

Умный Литвинов понимал, что Сталин наказывал профессора Левина за что-то другое. Но за что?

— Надо найти подход к Сталину. Пиши письмо Молотову, может, он поговорит со Сталиным.

Сын Левина написал записку Молотову. Он умолял его спасти отца, напоминал ему, как отец лечил его самого и всю его семью, как Молотов дружески относился к нему. Резолюция Молотова была приписана вверху страницы: «Удивляюсь, что этот человек еще на свободе». Сына сразу арестовали.

40. Суд над профессором Плетневым

Почти каждый новый день 1937 года приносил все новые и все более ужасающие известия о свирепствующем терроре. Еще не высохла типографская краска на обвинительных лозунгах «Правды» против Тухачевского и других генералов, как 8 июля 1937 года Павел раскрыл «Правду» и не смог удержаться от восклицания:

— Не может быть!

Мария спросила:

— В чем дело?

— Профессора Плетнева обвиняют в преступлении.

На первой странице была статья, озаглавленная «Профессор — преступник и садист». В ней рассказывалось, что профессор Плетнев принимал в своем кабинете молодую пациентку «гражданку Б.» и во время осмотра накинулся на нее и стал кусать ее груди. Писали: «Несчастная напуганная гражданка Б. с криком ужаса выскочила полураздетая из кабинета в коридор, обвиняя профессора в нападении на нее». Вся газета была заполнена «мгновенной реакцией общественности» на преступление «так называемого профессора». Во всех заметках его порицали, клеймили, называли «позором медицины», требовали строгого суда над ним и самого жесткого наказания.

Плетнева арестовали и собирались судить «по всей строгости закона».

Павлу, как и многим другим, особенно людям из медицинского мира, было ясно, что вся история о нападении шестидесятишестилетнего знаменитого профессора на молодую пациентку была состряпана неаккуратно. Они с Марией вспоминали, как горячо говорил Плетнев о медицинской этике, с каким тонким пониманием рассуждал об отношениях врача с больным. Но с какой целью и кем было сфабриковано такое беспрецедентное обвинение?

А жалобы «гражданки Б.» продолжали печататься в газетах, она заявляла: «Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело». Какой болезнью, как обезобразивший — об этом ничего не говорилось. И однажды эта «гражданка Б.» снова явилась на прием в институт МОНИКИ, на этот раз к знаменитому хирургу профессору Александру Васильевичу Вишневскому. Она всем своим видом выражала оскорбленную невинность. Вишневский был близким другом Плетнева и не хотел принимать ее, но она была опасна: отказ мог привести к новым обвинениям. Он позвал своего ассистента Юлия Зака:

— Юлька, давай вместе ее осматривать, а то она обвинит меня тоже. Она, может, охотится за стариками. Я ее даже пальцем не хочу трогать. Ты ее осматривай и будешь свидетелем, что я к ней не прикасался.

Хирурги не нашли у нее никакой болезни и никакого безобразящего дефекта и сделали об этом подробную запись.

17—18 июля 1937 года состоялся суд над профессором Дмитрием Плетневым. Павел встретил на улице своего старого знакомого Иосифа Микусона. Когда-то они недолгое время воевали вместе. Такой же выходец из бедной еврейской семьи, как и Павел, Микусон стал известным журналистом-международником, работал обозревателем в газете «Труд».

— Юзик (так его звали в армии), рад тебя встретить. Как живешь?

— А, Паша, Алеша Попович, сколько лет, сколько зим…

Микусон рассказал ему:

— Знаешь, так называемая гражданка Б., о которой так много пишут в газетах в связи с делом Плетнева, — мелкий сотрудник нашей редакции. Мы давно подозревали, что она агент-осведомитель. Мы ей не доверяем, даже боимся ее: время такое, что приходится бояться. И вот интересная деталь этой истории: она совсем не жаловалась на здоровье, никто из нас ничего не замечал. Тогда спрашивается — зачем она пошла на прием к профессору? Теперь ты понимаешь, зачем?

Слушая, Павел пытался составить цельную картину из обрывков сведений, полученных из газеты и от Микусона. Он спросил:

— Какая она из себя, привлекательная? Или, может быть, она кокетливая? Могла она хоть чем-то привлечь старого человека?

— Что ты! Толстая и уродливая баба отталкивающей внешности. Не только не кокетливая, но даже просто противная в поведении. И говорить не умеет, речь у нее примитивная. Не думаю, чтобы хоть кто-нибудь позарился на такую уродку.

И вот Павел, по своей привычке проанализировав в уме все факты, сопоставил их и пришел к заключению:

— Маша, вся кошмарная история с профессором Плетневым — это коварная месть Сталина. Профессор не подписал заключения о смерти его жены от аппендицита, и Сталин ему не простил. А наказание придумал новый нарком — изувер Ежов. У Гитлера тоже есть такой помощник — Гиммлер, тот уничтожает евреев. У нас теперь наступил тяжелый период «ежовщины». Да, чего только не бывает в жизни врача, как любил говорить Плетнев.

Павел, несмотря на все переживания и растерянность, решил идти на суд — он должен был видеть это сам, он должен быть свидетелем как историк, чтобы потом когда-нибудь описать.

Над входом в зал суда висел большой плакат: СОВЕТСКИЙ СУД — САМЫЙ СПРАВЕДЛИВЫЙ. Павел предусмотрительно сел сзади, чтобы Плетнев его не заметил.

С середины 1920-х годов виновность и приговор на суде обсуждала и выносила «тройка»: судья и двое помощников. Никакие представители народа в судах не участвовали. «Тройка» всегда состояла из отобранных большевиков, многие из которых не имели никакого юридического образования и опыта. Процесс профессора Плетнева вел председатель Верховного суда Российской Федерации Иван Лазаревич Булат, бывший рабочий из Полтавской губернии. Его образование составляли два класса начальной школы, но он с 16 лет принимал участие в революционном движении и с 1912 года был членом партии большевиков, а кроме того, воевал на фронтах Гражданской войны, потом был заместителем председателя Совета народных комиссаров Украины и дослужился в партии до положения секретаря Московского областного комитета партии и кандидата в члены Центрального комитета. С 1932 года он был назначен председателем Верховного суда СССР.