Золотой цветок - одолень

— На чьих санях?

— На нашенских.

— Кто в санях ехал?

— Я.

— Еще кто?

— Батюшка Лаврентий.

— Поп?

— Он самый.

Аверя глянул на своего помощника, рослого детину с рыжими патлами.

— Тащи, рыжий, сюда попа Лаврентия. Он на патриаршем дворе.

— А ежели засупротивится?

— Придуши малость, пристукни. Но поласковей, а то прикончишь.

Рыжий детина вышел. Аверя достал из коробки иглу и шило, с трудом открыл тайник иконки. Там было пусто. Сие означало: у дозорщика на Яике есть важные новости, но передать он их ни с кем не может. Дозорщик просит срочно прислать человека.

— А ты не открывал тайник? Вот так, как я? — прищурился подьячий.

— Не открывал.

— Не ведал про утайку?

— Не ведал!

— А ежели я тебя раскаленными клещами начну рвать? — сунул Аверя железные щипцы в огонь горнила.

— Гузно вонючее! Кишка! — свирепо пучил глаз Хорунжий.

— С тобой мы еще поговорим вдосталь, — даже не глянул на есаула Аверя.

— О чем тебе со мной балакать, хорек?

— О медной пуле, которой убит в Астрахани дьяк Тулупов.

— Царь — дурак, кровопивец! — хихикал дурачок.

— Бог меня наказал за ослушание! — обливался Бориска слезами.

Ему было стыдно перед Хорунжим. Стыдно за обман. Меркульев, Хорунжий и отец дали иконку Бориске, чтобы он ее разбил молотом в кузне у знакомого московского коваля.

— Расплюсни, изруби в куски, — наказал Меркульев.

— А камушки, бирюзу?

— Раскроши, выбрось!

— А куски золота кому отдать опосля?

— Ермошке! — махнул рукой Меркульев.

Они стояли у кузни, говорили о чем-то тревожно, а Бориска бил молотком по ржавой железяке, подобранной возле наковальни. Иконку он спрятал, жалко было ему уничтожать удивительную чеканку. И очень боялся он своего обмана. Страшился, что выйдет из кузни, а его попросят показать оплюски. Вышел трепетно, бледный. И пролепетал, глядя в сторону:

— Расколотил, изрубил.

Есаулы не подумали даже, что Бориска их обманул. Они спорили:

— Ты не пройдешь от Селябы к Магнит-горе! — рубил воздух ребром ладони Хорунжий. — Сенька и Соломон доберутся на Яик к лету. К тому времени писарь скроется. Он ведь может и утайную казну перепрятать. Схороны ему известны. Сам закапывал.

— Не успеет! — успокаивал Меркульев. — К Магнит-горе сейчас дороги нет. И Матвей не ведает, что мы его накрыли! Не ждет опасности! Не уйдет от возмездия!

— И я не ушел от возмездия за обман! — сокрушался Бориска.

Как дико глянул на него Хорунжий, когда увидел иконку в руках подьячего. И больше не мог смотреть Бориска в сторону Хорунжего.

— Я не просто обманщик, я предатель! Я хочу умереть!

— Слезы проливаешь? — оскалился Аверя. — Москва слезам не верит! Ты похож на святого агнца. Однако ограбил Шереметьева. Тряпку на харю набросил и думал, что мы тебя не найдем? Ха-ха!

— Я не грабил. Клянусь!

— Человек сейчас придет, опознает тебя по мизинцу на левой руке.

— Нет вины на мне.

— А я раскаленными клещами ухвачу тебя за кожу. Ты и поведаешь, голубчик, с кем был на разбое.

— Я обобрал Шереметьева, — хотел избавить Бориску от пытки Хорунжий.

— Да неуж? А еще кто был?

— Воры московские.

— Где вы обобрали Шереметьева?

— Как где? У него дома. Напали на усадьбу!

— Охрану перебили?

— Перебили, изничтожили, оглушили.

— А Шереметьева зачем зарезали?

— Сопротивлялся.

— Сколь золота взяли?

— Три тыщи дукатов, кольца, рухлядь...

— Не умеешь ты сказки говорить, Хорунжий!

— Я зарезал Шереметьева!

— Ты убил дьяка Тулупова. А Шереметьев жив-живехонек! И никто на его усадьбу не нападал! Слухай, как юнец расскажет всю правду!

Аверя вытащил из огня клещи, подошел к Бориске...

Подьячий ухватил клок кожи у подмышья, дернул, отмахиваясь от дыма и смрада. Бориска вскликнул пронзительно и тут же впал в беспамятство от боли и ужаса. Хорунжий рвал цепи...

— Убью! Загрызу!

В пытошную вбежал рыжий помощник подьячего:

— Государь пожаловал с боярами! Опущаются по лестнице!

Аверя решил, что настал час его возвышения. Потребно было блеснуть на глазах царя. В двери входили, склоняясь над косяком, Михаил Федорович, Долгорукий, Шереметьев, Голицын, голова Разбойного приказа — князь Дмитрий Пожарский, дьяк посольского приказа Федор Лихачев и отец Лаврентий. Обезумевший от радости Аверя сделал вид, что будто бы он не заметил самодержца и бояр. Подьячий подскочил к блаженному Ермолаю, рванул его клещами за горло и завопил истошно:

— Как ты посмел возводить хулы на великого государя?

— Царь — дурак! Царь — кровопивец! Кукареку! — запетушил дурачок.

Аверя ударил размашисто тяжелыми клещами блаженного по голове. Тот облился кровью, замолк и почернел. А подьячий рвал его, аки хищный верь.

— Уймись, Аверя! Он уже отдал душу богу! — помрачнел государь.

Подьячий обернулся притворно, упал на колени, стукнулся лбом об пол.

— Радею за государя! Живота не жалею!

Не знал Аверя, что царь пришел сюда не просто так, не из любопытства. И совсем не для того, чтобы облагодетельствовать за успехи сыск. Отец Лаврентий поднял и всполошил своей жалобой весь царский двор. Попа поддержал дьяк Федор Лихачев.

— Они схватили Хорунжего и отрока, сына кузнеца. Казнят безвинных! Остолопы! Не можно брать послов! Мы сорвем присоединение Яика к России! Помыслите: Смеющев запытан в сыске, Хорунжий корчится на дыбе. Меркульев умирает от пули неизвестного убийцы. Кузнец Кузьма пропал бесследно. В посольстве не осталось ни одного есаула! Яицкие казаки пойдут на нас войной. Они разорят Астрахань! А если к ним пристанут донцы и голь? Что тогда? Тогда грянет смута! Повитель и разор государства! В сыске у нас враги!

Государь решил разобраться во всем лично. Прошло то время, когда он выполнял бездумно токмо волю бояр и своего отца, патриарха. Теперь он сам царь! Самостоятельный государь! Самодержец! Пять лет, с 1613 по 1618 год, бояре делали из него попугая. Он не имел права самостоятельно сказать ни одного слова. Он не мог взять себе без разрешения даже конюха. С 1618 года государем стал в сущности его отец — патриарх. Филарет содержал на своем патриаршем дворе приказы, дьяков. Иностранные послы ехали сначала в посольский приказ Филарета. Все указы и грамоты подписывались обязательно патриархом. Именовался Филарет на грамотах царских Великим государем! Боялся царь и грозной кучки — бояр знатных.

«Столько уж лет я царствую. И все эти годы меня унижают. Мне не позволяют творить даже благодеяния! — думал государь. — Никому нельзя верить! За моей спиной вершат злодейства! Я бы выделил простолюдину по корове, по хате, по сорок локтей сукна, по три чети ржи...»

— Мурашки по спине, — шепнул Долгорукий.

— За какие провинности ты, Аверя, пытаешь отрока? — присел государь на грязную лавку.

— Он ограбил Шереметьева, государь!

— Чем ты сие докажешь? — поднял бровь Пожарский.

— У него на левом мизинце белая полоска от зажившей ранки.

Самодержец глянул вопросительно на Шереметьева. Тот покачал головой:

— Нет, государь! И полоска была не такой. И отрок тот был крепче, выше ростом, темнокудрее. Этот совсем ребенок!

Аверю прошибло дрожью. Ошибся! Не того собачонка взял. Зазря не послушался Артамонова. Дьяк велел сходить в лавку, где продавались чернильницы немецкие и розовые перья. Про дорогую бумагу надобно было выведать. Кто покупал? Когда? Разве все успеешь сделать? Как же вывернуться перед государем?

— У щенка утаен был знак нашего дозорщика с Яика, — заторопился Аверя, роясь в мошне.

— Какой знак? Где он? Покажи!

— Вот, золотая богоматерь с бирюзой.

— Где ты взял сию иконку, отрок? — ласково обратился Пожарский к Бориске.

— Я нашел ее в санях, в сене.

Отец Лаврентий прищурился подслеповато, он плохо видел:

— Позволь глянуть, государь! Ага! Так и есть! Юнец говорит правду. Это я выронил богоматерь и забыл про нее. Иконку передал в дар церкви кто-то из яицких казанков. Да, да! Вспомнил: писарь Матвей Москвин наказал мне передать подношение Троице-Сергиевой святыне. Так что безвинен агнец, государь! Я запамятовал!