Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

   — Ешь, пей, — приказал. — Пожалуй, и я заодно с тобой стану насыщаться! — Микаил усмехнулся и первым принялся за еду.

Офонас и вправду проголодался и какое-то время ел молча. Затем отёр засалившиеся пальцы и ладони о плотную ткань шальвар, выпил воды из чашки. Микаил смотрел на него. Странная улыбка трогала губы Микаила, будто царевич сам себе не верил, сам над собой смеялся глумливо...

   — Я слышал, люди кричали, что надобно освободить Виджаянагар от власти идолопоклонников. Но когда я расстался с Мубараком, он исповедовал правую веру.

   — Я вижу, ты всячески стремишься обелить его и противоречишь мне, моим действиям! Но я могу понять тебя; я знаю, что он делал для тебя одно добро. Однако мне рассказывали о разбойнике Мубараке и помимо тебя. Он отступился от правой веры, чтобы привлечь к себе, в свой стан, в своё войско, множество многое индусов, поклоняющихся идолам. Что ему вера!..

   — Но я помню, как он бранил правителя Лалганджа за идолопоклонничество...

   — А не говорил он тебе об индийских многих богах? И разве не в подробностях говорил? Отвечай!

   — Да... пожалуй... — протянул Офонас. — Но, поверь, господин мой, я и вправду не могу вспомнить его голос, произносивший слова об индийских богах. Мои малые познания о них заполнили часть моей памяти, моего разума, словно бы из воздуха влились, прилетели...

   — Что бы там ни было, дело сделано! Войско выступит в поход, Виджаянагар будет разрушен, как был в древности разрушен ромейцами город Картаген [127]!..

Ни Микаил, ни Офонас не сказали покамест ни слова о Дарии. Но ведь и это было в воздухе, как многие слова об индийских богах. Густой, жаркий, пахучий воздух Гундустана заполнен был для Офонаса и Микаила словами, сказанными и не сказанными всё ещё, и высказанными, и всё ещё не облачёнными в голосовое звучание...

   — Ты ведь у себя в отчизне учился читать и писать, не так ли? — спросил Микаил. — Должно быть, ты сам сказал мне об этом. Или же я сам догадался...

   — Я учился грамоте, — отвечал Офонас. — Но и я не помню, говорил ли тебе об этом своём умении...

   — Я учился не так мало, даже многие книги прочитал. Я хочу рассказать тебе одну давнюю, древнюю историю. Там, где ныне раскидывается государство тюркистанцев [128], там стояла в древности далёкой сильная крепость Илион. В той крепости был правитель, который имел многих жён, и наложниц, и сыновей, и дочерей. Однажды ему привиделся страшный сон, будто бы его старшая жена родила пламя, спалившее его город дотла! И вскоре родился сын, и правитель приказал бросить младенца на лесистой горе, чтобы дикие звери пожрали дитя. Однако заботливая мать надела на шею мальчика золотую цепочку с драгоценным рубином, также оправленным в золото. Слуга доверенный отнёс дитя на гору и оставил в тени деревьев. В полдень пастухи пришли отдохнуть под деревьями и увидели дитя. Они взяли мальчика и вырастили. Происхождение младенца оставалось для них тайной. Они полагали его сыном какого-нибудь божества, а все они были язычниками и поклонялись идолам; другие же считали его сыном какого-нибудь царя. Золотую цепочку с драгоценным камнем пастухи оставили мальчику, и он всегда носил эту цепочку на шее. Он вырос и пас стада. Однажды правитель крепости отправился на охоту вместе со своими жёнами и наложницами. В погоне за оленем правитель столкнулся с пастухом молодым. Олень спасся, но подоспели жёны и наложницы правителя, и мать узнала цепочку на шее юноши. Спросили пастухов, воспитавших его, и всё открылось.

   — От судьбы нельзя скрыться! — сказал правитель. — Судьба — страшный охотник и нагонит тебя, каким бы оленем быстроногим ты ни был...

И юношу взяли во дворец. Не могу вспомнить, что ещё произошло в этой истории, но, должно быть, не столь значимое. А юноша жил в крепости своего отца. И вот однажды правитель отправил посольство к одному ромейскому царю. И правитель приказал сыну, вновь обретённому, возглавить посольство. Сели на корабль и поплыли морем в царство того ромейского царя. Там хорошо встретили их. Сын правителя крепости поднёс царю хорошие подарки. И царь, показывая своё расположение, велел своей жене приветствовать гостей. Она вышла с открытым лицом, как ходили все женщины ромейцев, и сын правителя крепости тотчас испытал сильный укол страсти. В ночь, последовавшую за днём радостным прибытия, он похитил красавицу, и она не противилась. И едва беглецы ступили на палубу, корабль снялся с якоря. Несчастный супруг лишь наутро узнал о похищении. Он приказал снарядить в погоню семь кораблей, но корабль беглецов успел уплыть далеко.

В крепости все были поражены красотой похищенной женщины. Много дней пировали на свадьбе и хотели пировать ещё, но оскорблённый супруг прислал послов и требовал возвратить ему жену. Юноша отказался вернуть беглянку. И тогда отцу его и городу и всему народу была объявлена война. И страшная эта война завершилась гибелью крепости. Погиб и сын правителя, неудачливый похититель. А женщина была возвращена супругу, у которого была прежде похищена...

Микаил смолк, словно бы прервав внезапно свой рассказ.

   — Что может быть возвращено тебе, господин мой, разве у тебя нечто украдено, похищено? — тихо спросил Офонас.

   — Я знаю, я чувствую, для меня всё завершится скверно. Я знаю. Но разве это не дивно: понимать, сознавать, что твоё пристрастие к женскому существу, по сути неведомому тебе, что это твоё пристрастие распалит войну, двинет войско в битвы, разрушит город; разве не дивно?

Лицо Микаила выражало странную смесь задумчивости, восторга и странного уныния.

Офонас мелко передёрнул плечами. Он не помнил, приходило ли ему в голову нечто подобное. Пожалуй, нет. Ну да, война. С Москвой бы надобно воевать, а то Московское княжество — первый враг княжеству Тверскому. Москве дай волю — она княжество Тверское и прижмёт к ногтю, загубит вконец. Вот не станет помину об Орде, и Москва развилнеется вовсю; и не одно лишь княжество Тверское, а и Новгород Великий поглотит, всех поглотит!.. Но это что, когда война идёт? Для Офонаса, для Петряя это что? Гляди да поглядывай! Товар отымут, подати наложат. А город в осаде — и сиди, жри собачатину!.. Вот война для Офонаса. Но теперь сидел перед ним человек совершенно иного склада; человек, чьё малое пристрастие и вправду могло сделаться искрой, из коей распалялся пожар войны. И Офонас понимал, что ему-то, Офонасу, и прочим, подобным Офонасу, война ничего хорошего не принесёт. А всё же не мог не восхищаться человеком, который сам распаляет войны!..

   — Дивно, — согласился Офонас.

Казалось, и Микаил всё понимал. Засмеялся:

   — Эх! Один Хамид-хаджи у меня. Да ты у меня один. Прочие все мои люди — одно слово простое — слуги. Хамид-хаджи и ты...

В Смоленске писал Офонас, в темнице писал:

«Мелик-ат-туджар со своей ратью выступил из города Бидара против идолопоклонников в день памяти шейха Ала-ад-дина, а по-нашему — на Покров Святой Богородицы, и рати с ним вышло пятьдесят тысяч, да султан послал своей рати пятьдесят тысяч, да пошли с ними три везира и с ними ещё тридцать тысяч воинов. И пошли с ними сто слонов в доспехах и с башенками, а на каждом слоне по четыре человека с пищалями. Мелик-ат-туджар пошёл завоёвывать Виджаянагар — великое княжество индийское.

А у князя виджаянагарского триста слонов, да сто тысяч пешей рати, а коней — пятьдесят тысяч.

Султан выступил из города Бидара на восьмой день после нашей Пасхи. С ним выехало двадцать шесть везиров — двадцать бесерменских везиров и шесть везиров индийских. Выступили с султаном двора его рати сто тысяч конных людей, двести тысяч пеших, триста слонов в доспехах и с башенками, да сто лютых зверей-львов на двойных цепях.

А с Мал-ханом вышло двора его двадцать тысяч конных, шестьдесят тысяч пеших, да двадцать слонов в доспехах. А с Бедер-ханом и его братом вышло тридцать тысяч конных, да пеших сто тысяч, да двадцать пять слонов, в доспехах и с башенками. А с Сул-ханом вышло двора его десять тысяч конных, да двадцать тысяч пеших, да десять слонов с башенками. А с Везир-ханом вышло пятнадцать тысяч конных людей, да тринадцать тысяч пеших, да пятнадцать слонов в доспехах. А с Кутувал-ханом вышло двора его пятнадцать тысяч конных, да сорок тысяч пеших, да десять слонов. А с каждым везиром вышло по десять тысяч, а с иными и по пятнадцать тысяч конных, а пеших — по двадцать тысяч.