Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

И заметил внезапно людей царевича. Микаиловых людей было много в толпе. И Офонас понял, будто озарило его: нет, они не просто поглазеть вышли! Ему сделалось страшновато. Что может произойти сейчас? Недаром встревожен Микаил, недаром люди царевича снуют в толпе...

Но когда оно, то, чего желал Микаил, произошло, случилось, Офонас не тотчас понял, что ведь это именно оно и есть, не признал ожидавшегося.

Толпа на глазах Офонаса и затягивая и его с собою, двинулась к одной цели; развернулась, изогнулась огромной толстой змеёй, чтобы вылиться наперерез Махмуду Гавану и султану; переломить, прервать, перерезать стройность шествия. Люди потрясали кинжалами, ножами, луками и колчанами. Тысячи ртов раскрылись широко и кричали. В ушах гудело, гремело голосами. Офонас уже не мог разобрать слова, почти ничего не понимал. Но слова, повторявшиеся чаще других, были ясны и чётки гремуче...

   — Виджаянагар!.. — выкрикивали мужские множественные голоса.

   — Виджаянагар!..

   — Виджаянагар!..

И взмывало внезапное:

   — Мубарак!.. Мубарак!..

И снова гремело:

   — На Виджаянагар!.. На Виджаянагар!..

   — Смерть разбойнику Мубараку!.. Смерть!.. Смерть!..

   — В поход!.. В поход на Виджаянагар!..

   — Очистим Гундустан от разбойничьего отребья!

   — Смерть идолопоклонникам!.. В бой за правую веру!..

   — Возвратим Виджаянагар султану, законному правителю!..

Вскоре Офонас уже ничего не видел вокруг, затолкали его в самую глубь толпы великой. И теперь он мыслил одно: как бы выбраться! А толпа встала на месте большом и волновалась, будто озеро, ходуном ходила, прервав своё движение, течение вперёд.

Махмуд Гаван, высоко вскинув руку, остановил шествие и поднялся величественно, весь золотой и драгоценный, в своих носилках. И выкрикнул громким, сильным голосом:

   — Я поведу вас на Виджаянагар! Мы возьмём город и захватим богатую добычу. Мы сделаем рабами всех разбойников. Город и земли будут нашими!..

Офонас никак не мог разглядеть Махмуда Гавана хорошо, только чёрную бороду видел. И дивился голосу, такому громкому, ровному и сильному.

Махмуд Гаван снова сел в носилках. Отхлынула, извернувшись, толпа, людское множество; и шествие снова тронулось пышное вперёд.

А толпа двинулась по обеим сторонам шествия, выкликая здравицы и славословия султану и Мухмуду Гавану и таща, волоча в себе Офонаса, уже усталого, полуоглохшего от громчайшего гама. Он пригнулся, занырнул в просвет-проход меж чьих-то рук, разомкнувшихся внезапно. Толпа разжижела. Офонас заработал руками и сам, расставляя локти. Люди уж разливались ручьями, расходились по улицам и переулкам, хлынули ручьи людские в улицы, разбились во дворы...

Офонаса вынесло на пустырь неведомый. Солнце всё ещё стояло высоко, палило. Офонас ничего не съел с самого утра, две лепёшки только да кувшинчик малый квашеного молока. Перед глазами заходили, завращались цветные переливчатые круги, сливаясь в одно огромное зыбкое колесо. Офонас мотнул головой и свалился на сухую землю. Он не терял памяти, только голова кружилась да в глазах то вдруг ярко и зыбко пестрело, сияло, а то темнело. Закрыл глаза и сам не заметил, как заснул.

Проснулся от прохлады. В глаза открывшиеся, затёкшие со сна, пахнуло вечерней прохладной темнотой. Насекомые вечерние застрекотали громко, ударяя стрекотаньем в уши. Офонас сел, прикрыл уши ладонями. Окреп, укрепился сном, теперь мог идти. Встал и пошёл.

Толпа разошлась, но люди шумели, гомонили по домам и дворам. Офонас теперь знал, о чём гомонили. Он шёл, возвращался. Куда? Это не могло называться «домой». Где был его истинный дом? Уже ведь и нигде. То, что оставалось в далёкой Твери, оно уже давно перестало быть домом. И ведь Офонас втайне, даже от самого себя втайне — вот-вот, от самого себя втайне — знал твёрдо, что его дом поставлен давно уж на кладбище тверском; его дом — две могилы — Настина и Ондрюшина. А другое всё в Твери, оно всё не его, не Офонасов дом. Может, Петряев или деда Ивана, коли жив ещё, а то Ливан; у них у всех Тверь — истинный живой дом. А Офонасов дом тверской — две могилы... И он это понимал ясно, только гнал от себя такое страшное понимание, потому что по такому пониманию выходило, будто и сам Офонас давно уж сделался неживой; ходит, ест, слова говорит, а неживой... Гнал, гнал от себя... И поспешал не абы куда теперь, а во дворец в городе великом Бидаре; во дворец, отведённый под жильё царевичу Микаилу, под рукою-покровом коего обретался, чьими милостями жил...

По городу разъезжало всадников боле обычного, факелы вздымали кверху. Вдруг ухватили Офонаса за плечо крепко. Он даже и дёрнуться не успел, а голоса знакомые служителей царевичевых заговорили раздосадованно:

   — Где носит тебя?! Господин послал искать тебя!..

Офонас узнал своих знакомцев и вовсе успокоился. Посмеивался:

   — Господин послал, а вы и ищите по домам, где жонки гулящие!

   — Пойдём, пойдём! — увлекали его за собой, с собою. — Ты при господине шутки пошутишь!..

Офонас пошёл с ними. Он знал, да и они знали, что и вправду Офонас может шутки шутить при царевиче, какие захочет; потому что царевич Микаил к нему милостив.

   — Что за ночь ныне? — дивился Юсуф. — Стражников конных поболе, чем горожан высыпало...

   — Приказ котувала, — пояснил один из спутников Офонаса.

Стало быть, котувал — градоначальник — отдал приказ удвоить, если не утроить, число ночных стражей. Офонас-Юсуф уже давно понял, что при всей своей шумливости, при всём многолюдий Бидар лишь на первый взгляд может показаться городом беспорядочным, беспастушным. И что султан, что Махмуд Гаван, что бояре султанские! Котувал и стражники, и писцы, и судьи под его началом — вот кто истинно ведал городом! Котувал имел полную опись домам и дорогам, базарам, постоялым дворам. Он знал об имуществе, ремёслах и промыслах жителей. Всё было в его ведении. Город поделён был на кварталы, и в каждый квартал назначен был особый надсмотрщик. Писцы при этих надсмотрщиках записывали в особые книги обо всём происходящем. Котувал должен был знать обо всём!..

Царевич сидел в дальнем покое; перед ним — по гундустанскому обычаю — стояла хукка, а рядом раскрыта была большая шкатулка с бетелем. Светильники горели ярко. Микаил одет был в тёмную домашнюю одежду.

Офонас-Юсуф встал в дверях, отпахнув узорные деревянные створки. Руки сложил ладонями у груди, поклонился. Микаил уже подался к нему, спрашивал:

   — Где ты пропадал? — И добавил: — Я тревожился о тебе, не приключилась ли с тобою беда.

   — С кем может приключиться беда в городе, столь славно охраняемом? — смиренно сказал Офонас.

   — А! Город полон конными стражниками, я знаю... — не договорил царевич Рас-Таннура.

   — Я и не думал, что твоим людям удастся так замутить народ!

   — На моей стороне мать султана и Махмуд Гаван, но всё же сам правитель колеблется и опасается народного возбуждения...

   — Оттого и улицы полны стражниками.

   — Но я знаю, — Микаил поморщил лицо, сдвинул брови, — я знаю, Махмуд Гаван уже принял решение. Войско собирается в поход на Виджаянагар!

Офонас стоял, затворив за собою дверь.

   — Отчего же ты не садишься? — вдруг спросил царевич с лёгким изумлением, как будто Офонас мог сам по себе сесть, без позволения...

Но Офонас уже воспринял вопрос как позволение и, подойдя к подушкам на ковре, уселся, скрестив ноги.

   — Ты голоден, ты хочешь пить? — спрашивал Микаил. И в этой заботливости к низшему было нечто странное... — Мне сказали, что ты вернулся, я велел принести еду и питьё. Вижу, ты голоден...

Микаил замолчал. Офонас опустил голову и разглядывал узор тёмно-зелёного ковра. Он понимал, что Микаил встревожен и не имеет в душе своей уверенности. Принесли на большом подносе кушанья и подслащённую воду. Микаил отпустил поспешно слуг.