Музыка души

Петр Ильич досадливо вздохнул. Вот и рухнули его мечты об инкогнито. Теперь хочешь не хочешь придется немедленно ехать к Николаю Григорьевичу, иначе ведь обидится насмерть. Раскланявшись с великим князем, Петр Ильич поспешил в консерваторию. Однако там Рубинштейна не оказалось — он уехал в «Эрмитаж».

Окна ресторана, расположенного в роскошном дворце, сверкали огнями. Перед ним стояли дорогие запряжки с выездными лакеями в ливреях. В белом колонном зале Петр Ильич нашел все общество консерваторских преподавателей. Посыпались изумленные восклицания, расспросы без конца. Все долго смеялись его неудавшемуся инкогнито. В результате Петр Ильич потерял целый день и обрел прескверное расположение духа.

Поработать не удалось и на следующий день. Стоило сесть за стол, как вошел Алеша, докладывая о приходе Танеева. Сергей Иванович повзрослел и пополнел. Теперь это был уже не мальчик, учившийся у Петра Ильича, но солидный муж. Беседа с ним быстро увлекла, и досада испарилась.

– Я хочу найти особенную русскую гармонию путем колоссальных контрапунктических работ, – вдохновенно вещал Сергей Иванович. – У нас ведь не было своего Баха, и просто необходимо сделать для русской музыки то, что при нормальном развитии исполнили бы несколько столетий и несколько десятков людей.

– Смелая мысль… – ошеломленно покачал головой Петр Ильич. – Не кажется ли вам, что столь грандиозные – и честно говоря, неисполнимые – замыслы – это проявление донкихотства?

Ему нравился юношеский задор бывшего ученика, но все это казалось чистейшей славянофильской теорией, примененной к музыке.

– Нисколько! – горячо ответил Сергей Иванович. – Музыка, она – как дерево. Русское дерево долгое время росло в тени европейского, подавляемо им. Пора, давно пора выйти из тени и вырасти могучим дубом!

– Я бы скорее сравнил европейскую музыку с садом, – осторожно возразил Петр Ильич, – в коем произрастают деревья: французское, немецкое, итальянское, венгерское, испанское, английское, скандинавское, русское, польское… Почему вы только русским народно-музыкальным элементам дозволяете быть отдельным растительным индивидуумом, а все остальные заставляете соединиться в одно дерево? По-моему, европейская музыка есть сокровищница, в которую всякая национальность вносит что-нибудь свое на общую пользу. В Глинке национальность сказалась ровнехонько настолько же, насколько и в Бетховене, и в Верди, и в Гуно.

– И все же европейская музыка в целом сильно отличается от русской. В ваших сочинениях я слышу отголоски русских мелодий…

– Ну так я точно так же в сочинениях Массне и Бизе на каждом шагу обоняю специфический французский запах. Пусть наше дерево вырастет отличным от соседей – тем лучше. Мне приятно думать, что оно не будет так тщедушно, как английское, так хило и бесцветно, как испанское, а напротив, сравнится по высоте и красоте с немецким, итальянским, французским. Но как бы мы ни старались, из европейского сада мы не уйдем, ибо наше зерно попало на почву, возделанную раньше европейцами. Корни пустило там давно и глубоко, и теперь у нас не хватит сил его оттуда вырвать.

– Вот поэтому надо направить на это все усилия. Все вместе сможем!

– Зачем это, Сергей Иванович? Я считаю, что и в творчестве, и в преподавании музыки мы должны стараться только об одном: чтобы было хорошо. И нимало не думать о том, что мы русские, и поэтому нам нужно делать что-то особенное. Мне жаль, что вы столько усилий тратите впустую.

– Вы должны бы не жалеть меня, Петр Ильич, а поощрять! – запальчиво воскликнул Сергей Иванович.

– Хорошо, я не правильно выразился. Жалеть вас в любом случае не стоит, потому что при вашем уме и таланте вы не бесполезно тратите время. Но я просто недоумеваю. Когда вы нагромождали увеличенные сексты на чрезмерные трезвучия, я твердо верил, что в вас есть самобытное творческое дарование. Теперь оно куда-то от меня скрылось, я перестал понимать вас. Тогда вы, подобно всем юношам, талант которых не созрел, оригинальничали, но в ваших нагромождениях я не мог не усматривать сильного, хотя и не созревшего таланта. Теперь в ваших скучных произведениях я вижу превосходного ученого музыканта. Но в этом океане имитаций, канонов и всяких фокусов нет ни искры живого вдохновения.

Сергей Иванович открыл было рот, собираясь возразить, но так ничего и не сказал, весь как-то поникнув. Петр Ильич немедленно пожалел, что был излишне резок. И, наклонившись к сумрачному Сергею Ивановичу, он мягко произнес:

– Пожалуйста, простите за эти откровенности. Я, может быть, ошибаюсь, и все, что я говорю, неосновательно и несправедливо. Но, в конце концов, не могу не сказать, что вы до крайности преувеличиваете ваше якобы незнание и неумение. Вам не столько нужны бесконечные упражнения в контрапунктических фокусах, сколько попытки извлекать из недр вашего таланта живой источник вдохновения. Писать, как Бог на душу положит, а не как вас научает измышленная вами теория.

– Нет, вы, наверное, правы. Но… по-другому я не умею.

Сергей Иванович тяжело вздохнул и, прежде чем Петр Ильич успел сказать что-то еще, резко сменил тему разговора.

***

Разобравшись с накопившимися корректурами, Петр Ильич с огромным удовольствием уехал в Каменку, где нашел сестру все еще больной – с кашлем и хрипотой. Таня похудела и побледнела, но уже вполне оправилась и даже похорошела. Остальные племянники только радовали – особенно Боб, сделавший значительные успехи в своих музыкальных занятиях. А Ука выучился свободно говорить по-английски.

– Что решили с Кашкаровым? – поинтересовался Петр Ильич у сестры, когда та поправилась.

– Не пришлось ничего решать, – Саша пожала плечами. – Он с тех пор не появлялся, познакомиться с нами не предпринимал попыток. Таня его забыла уже. У нее появился новый кавалер – куда более достойный.

– Кто же?

– Князь Василий Андреевич Трубецкой. Они познакомились нынешней зимой в Петербурге. Симпатичный, добрый и милый молодой человек. Да ты сам убедишься – он собирался гостить у нас на Пасху.

– Дай-то Бог, чтобы Танюша нашла свое счастье.

Вскоре в Каменке собралась вся семья, за исключением Николая. Вместе с Модестом прибыл Алеша, которого Петр Ильич оставил брату, чтобы помочь с Колей. Его приезд стал большим облегчением – в отсутствие слуги в вещах царил полнейший хаос. Петр Ильич с ужасом думал о том времени, когда Алеша начнет служить, и на несколько лет он лишится его помощи.

Саша захотела, чтобы в Великую Пятницу они пели на выносе Плащаницы «Благообразный Иосиф», и Петр Ильич стал регентом. Квартет образовали из него самого, Александры, Анатолия и Тани. Дома пели хорошо, но в церкви Таня спуталась, а за ней и все. Пришлось остановиться, не закончив. Таня страшно расстроилась из-за своего провала. Петр Ильич предложил разучить «Иже херувимы» и «Отче наш» и на Пасху загладить свой позор, чем утешил и обрадовал племянницу.

К Пасхе приехал предполагаемый Танин жених. С первого взгляда было заметно, что он сильно ею увлечен. Вот только Василий Андреевич боялся, что родители воспротивятся этому браку. Люди небогатые, они мечтали о состоятельной невесте для сына, даже имели кого-то на примете. И потому, чтобы не связывать ни себя, ни его, когда Трубецкой официально просил ее руки, Таня ответила, что охотно сделается его женой, если его родители не будут против.

Этого брака желали все. Таня сияла счастьем и сделалась ослепительно хороша. В воздухе носилось неопределенное веяние счастья, любви, весеннего расцвета жизни. Молодые люди постоянно уединялись в укромных уголках сада и шептались о чем-то.

После Фоминой недели Саша со старшими девочками уехала в Францисбад на воды. В доме стало пусто и грустно.

Сильно беспокоило здоровье Модеста, страдавшего катаром кишок. Он стал бледен, худ, щеки впали, и постоянно чувствовал безмерную усталость, не в силах ничем как следует заниматься. Петру Ильичу пришлось взять на себя половину его трудов по надзору над Колей. Не говоря уже о том, что развод Колиных родителей состоялся, и мальчику пришлось сообщить новость. Он отреагировал еще хуже, чем они ожидали. Сначала просто не поверил, мотал головой и повторял: