По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — Ещё много остаётся чево, господин полковник! Дай досказать. Я и сам не думал, не больно верил шпыню Нестерову. Да как пришёл ко мне князенька, да высыпал мне на стол чуть не с полпуда песку золотого... да ещё там камней самоцветных штук несколько... А взамен и просить, почитай, ничего не стал, только бы я у тебя постарался, чтобы с места ево не ворошили... Тут я и понял, сколько сам он загребает, ежели мне мог такую прорву уделить!.. Да мне ли одному? Слышно, и на Москве, и здесь всех уже дружков объездил, как и меня, тоже не с пустыми руками... И Шафирова, и Долгорукова, и Головкина, и... Да сам знаешь... Имена их, Господи, Ты же веси... Вот и раскинь умом своим, государь мой: откуда всё это хапнуто?..

   — Да-а!.. Ну, ну, продолжай... А как насчёт того самого песку золотого, которым он тебя посыпал?.. Что сказывал мой «честный» губернатор, а?

   — А это он не соврал. Дело хорошее, верное. И путь нам даже указал, как ты можешь его доношения тут, в Питербурхе, проверить. Сказывает, у хивинского посла можешь в полной мере о том золоте об эркетском доведаться. И как взять его, тоже указал.

Подробно, почти слово в слово повторил фаворит царю всё, что говорил ему Гагарин.

   — Гм... а дело-то не так просто выходит, как я полагал! — после некоторого раздумья проговорил царь, окружённый облаками табачного дыма. — Сразу судить и убрать его теперь как бы и не к руке... Пока он службы не сослужил начатой, этих россыпей касаемой...

   — И мне так мыслится! — осторожно подал голос любимец, умеющий не только читать в мыслях друга и повелителя своего, но и направлять их незаметно, как ему это требуется. — Да ещё иные есть причины, коли сказать дозволишь, господин полковник.

   — Ну, ну...

   — Первое дело, стоило мне заикнуться о взносе откупном за будущий год, а уж сам князь не то согласился, он и от себя пожелал сумму изрядную внести на расходы твои, на военные... По доброй воле, без моего настояния...

   — Да-а? Оно, положим, Гагарин — не то што наёмный австрияк, вон, как маршал Огильви, голоштанный и знающий, что денежки тянут!.. Своих много капиталов у князя. Кабы не жадность его, мог бы и без греха прожить... Ну, да это неважно... Дальше говори, что хотел. Вижу, не кончил ещё.

   — Не кончил, да немного осталось. Как я его пощупал — грехи за ним ещё не больно велики числятся... И даже ежели раскопать их, не великой кары он достоин; конечно, по-божески судя, коли помнить, что один человек только не ворует у нас на Руси — ты, мой господин полковник... Да и то по причине хорошей: можешь рукою властной брать открыто, сколько есть в казне...

   — Счастье твоё, Алексашка, что ты и себя не обошёл, и себя выключил из моей компании на сей раз, о бескорыстии говоря. Люблю молодца за обычай: правду умеет сказать, хотя бы и себе несладкую. Так, ты думаешь, что рано князя потрошить?

   — Совсем не пора! Он, видимое дело, сильнее черпнул, чем иные, Сибирь свою зная. Так и делиться награбленным не прочь. Другого посадишь, он меньше воровать сам станет, а по рукам мелких казнокрадов будет расплываться добро народное, как и доныне было... Так я полагаю. Было одно дело тёмное с камнем дорогим, самоцветом редким. Так и то он раскрыл мне.

   — Раскрыл! Что же ты не начал с этого? Я столько слыхал об амулете диковинном... Что с ним, где он?!

   — Здесь! Вот он!

Достав из камзола шёлковый платочек, Меншиков развернул его и, осторожно опустив на стол рубин, лежащий в гнезде мягкой ткани, обратился к Екатерине, которая, убирая в шкап лишнюю посуду, издали внимательно прислушивалась к беседе.

   — Приглядись и ты, царица-матушка. Вещь редкая.

Та подошла, взглянула и, всплеснув руками, замерла от восторга, только вскрикнуть успела негромко:

   — Матерь Божия, да это же...

Залюбовался и Пётр чудным камнем.

   — Вещь редкая! Меньше куды, чем этот приказный врал... Но и таких рубинов ни у себя в сокровищах, ни у чужих потентатов я не видывал... И этот камень Гагарин?..

   — Мне подарил. Тебе не решился, потому... кровью, будто бы он был замаран. А мне — и так сойдёт! — со смехом заявил Меншиков.

   — Счастлив ты, Алексашка!.. Мы искали, а ты нашёл!.. Добро... Да ещё принёс похвастать ворованным добром... Да, ты что нынче?.. Сдаётся, и не пьян, а сердить меня хо...

   — Помилосердуй, господин полковник! Что так скоро. Вымолвить дай! Дурак ли я, чтобы принести тебе такую вещь напоказ? Хотел бы себе оставить, никому бы тогда ни слова! И тебе бы не сказал. А принёс я амулет сей... уж, не посетуй, не тебе. Царице нашей матушке хочу челом ударить этой диковиной! Прими, госпожа полковница! Носи да красуйся нашему хозяину на радость, всему царству на утешение!..

Встал, с поклоном подал рубин Екатерине находчивый фаворит.

Та зарделась вся от радости, но стоит в нерешимости: брать или не брать? То на Петра, то на дивный самоцвет поглядывает, грудь высокая сильно, порывисто вздымается, глаза горят. Прекрасна стала в этот миг женщина, обычно очень привлекательная, но далеко не красавица.

   — Бери, бери, что уж! — довольным, ласковым тоном отозвался муж на безмолвный вопрос жены. — Видишь, Бог не оставляет людских дел без оплаты, ни дурных, ни хороших. Не пожалела ты, в осаде Прутской сидючи, для моего для выкупа своих белендрясов и цац, которые для вас, для баб, всего дороже. А тут тебе из Сибири, вернее, из царства Индийского, вот какой камешек Фортуна посылает, что ни у одной монархини такого нет и в короне, не то на ожерельях!.. Бери да благодарность сказывай камрату. Поцеловать даже следует за такой дар...

Растерянно лепеча благодарность, низко поклонилась Екатерина фавориту, три громких, сочных поцелуя прозвучали в столовой, и бывшая мариенбургская пленница, зажав рубин в руке, быстро вышла, словно опасаясь, чтобы не передумали, не отняли у неё это сказочное сокровище.

Громкий, весёлый хохот обоих друзей проводил осчастливленную женщину.

   — Ин, добро! Так и будет! — решил Пётр. — Погодим с нашим губернатором. Ты верно говорил. А я и ещё вижу помехи этому делу. Теперь, когда руки у меня войною связаны, тронешь одного из вельможных казнокрадов, все другие всполошатся, за себя опасаясь. Бучу подымут... Гляди, придётся и отступать, пока не свободен я... А там, как полегче станет, тогда поглядим. Пусть пока владеет Сибирью да нам больше денег несёт, хоть прямых, хоть ворованных, леший его возьми!..

   — Верное слово, господин полковник. А к тому часу, гляди, и новые вины, грехи потяжеле этого камня накопятся у князеньки. Того камня не свалит он с души своей, как этот свалил через мои руки в руки царицы-матушки! — довольный своей шуткой, снова рассмеялся Меншиков. — Уж тогда ничья заступка ему не поможет. Стоит щуку в воду пустить, да волю дать... а жалоб потом на неё не оберёшься... Тут её и ловить, откормленную, жирную, да на стол!..

   — Жирную, на стол!.. Ловко!.. Ну, пускай пока «кормится»! Ха-ха-ха! — поддержал любимца Пётр. — Всему, значит, своя пора! Тетеревов бьют по осени; а сибирских губернаторов судят, прежде им время накуролесить дав! Умно... Только как же с золотом с песочным? Не ему же всё дело на волю сдать, не пустить же мышь в закрома!.. Вот я как мыслю: пускай он явится, доложит мне... и письменную реляцию сделает... Я ему пока ничего не скажу... Пускай старается, дело налаживает, как он там лучше думает... А мы тут подыщем доброго служаку, официра верного, и пошлём дело вершить... Так и будет! — сам одобрив себя, закончил Пётр, тряхнув своей тяжёлой, большой головой.

И снова беседа пошла задушевная, дружеская между царём и любимцем о разных больших и малых делах. Особенно жаловался Пётр на единственного сына и наследника престола. Слишком не пригоден он для той важной роли, какую готовит ему судьба.

   — Умру я — заплачет земля! Может, хуже старого будет при сынке при моём, при любезном! — тоскливо вырвалось у огорчённого царя и отца. — Что и поделать, не знаю! И хворый он телом... И умом плох... А воли на доброе вовсе нету, только на плохое! Хоть и взаправду чужого призвать наследника, австрийского, что ли, принца приходится... Лучше чужой да хороший, чем свой да плохой!..