По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Один за другим раскрыл гость эти ящички, и они оказались доверху наполнены золотым, крупным и мелким песком разных оттенков, начиная от соломенно-жёлтого до червонно-красного.

Ресницы задрожали, руки слегка заходили даже у хозяина, видавшего на своём веку много сокровищ, мешки жемчугу в ризницах патриарших, груды самоцветов и ящики, мешки, наполненные червонцами и таким же золотым песком в сокровищницах царских и на монетном дворе.

Те сокровища только ласкали восхищенный глаз, как что-то прекрасное, но далёкое и чужое.

Не мало своего золота имел светлейший. Но оно собиралось, самое большее, тысячами монет, или лотами, унцами золотого песку. Самородки-слитки золотые тоже попадались, но не выше полуфунта... А тут? По самой меньшей мере опытный глаз корыстолюбца-вельможи определил вес чемодана с его начинкой много выше полутора пудов. И он не ошибся. И восхитился, ценя не только величину приношения, но подумав и о том, сколько затрачено труда человеческого, а сколько жизней загублено раньше, чем у земли было вырвано и собрано столько её лучшей жёлтой руды, или, иначе называя, крови земной, потому что руда и кровь — синонимы в русском и малорусском языке.

А гость, довольный впечатлением от дара своего, так просто и кротко, почти смиренно заговорил:

   — Уж не взыщи, светлейший! Всего полтора пудика и набралось песочку этого... двух не вытянуло... чистого весу, без коробов, — счёл нужным вскользь отметить даритель и, не давая даже времени хозяину рассыпаться в искренних выражениях благодарности и восхищения, поспешно продолжал тем же умышленно скромным тоном человека, не придающего цены земным сокровищам. — Уж не обессудь! Не осуди малого дара моего! Верь, любовь и почитание моё к персоне твоей светлейшей много значнее сего приношения тленного! А при всём том... дозволь ещё, светлейший, челом тебе ударить... Набралося залишних самоцветиков в ларцах у меня да жемчугов поизрядней, на какие ты, подобно мне самому, не малый оценщик и любитель!.. Так уж, благо рука размахалась, дозволь презентовать...

   — Да, што ты... да николи... да ни за што! — начал было Меншиков, ненасытная жадность которого на этот раз была утолена первым же, поистине царским даром.

Но Гагарин знал, к чему идёт, и перебил его:

   — Нет уж... потерпи уж... Погляди, а потом и осуди!.. Может, и не откажешь своему верному слуге и почитателю... соизволишь принять дар не цены его ради, а за красу да за отбор диковинный, чудесный... Вот, взглянуть поизволь... глазком хоша единым...

И на тёмном бархате скатерти, покрывающей стол, у которого сидели оба, засверкали чудные самоцветы, высыпанные гостем из объёмистого, мягкой кожи, бумажника, который он достал из внутреннего кармана своего камзола.

Сам страстный любитель, Гагарин знал, чем взять Меншикова, тоже питающего большую слабость к этим твёрдым кусочкам радуги, извлекаемым из тёмных недр молчаливой земли... Красными, зелёными искрами, казалось, загорелись и глаза светлейшего, когда лучи солнца заиграли разными огоньками на отборных бриллиантах, рубинах, изумрудах, сапфирах и топазах, не слишком крупных, но чистой воды и превосходной грани. Крупный жемчуг, лежащий между ними, своей глубокой, матовой белизною, нежным блеском ещё больше оттенял игру и сверкание самоцветов.

Невольно, прежде даже чем сказать что-нибудь, рука Меншикова протянулась к чудесным камням и безотчётно стала передвигать их, соединять в красивые фигуры, при этом потревоженные самоцветы заиграли новым, живым блеском.

   — Н-ну... знаешь, князенька... Слышь, у меня и слов не стает! — вырвалось наконец у хозяина, действительно почуявшего, что дух перехвачен у него от неожиданного и сильного восторга. — Слышь, одно скажу: твой слуга и раней, и теперь... и на веки вечные! Чем бы лишь отслужить, поведай, прикажи! Ничего не пожалею!..

   — И, государь мой, милостивец! О чём говорить?.. По усердию я по своему и по приятельству старинному, не для чего иного ради!.. Уж поверь! И за старое много тебе благодарен. Выручал не раз. Поди, и ещё повыручишь при случае из беды... Времена-то ноне у нас не прежние. Царь своих старых слуг не больно жалеет да жалует... Новые наперёд тискаются, на глазах у царя... А хто подале — тому одни наносы вражеские да наветы... Первых вельмож царства из славнейших родов и древнейших гербов вот... как и гербы твоей же милости литовские, фамильные... таких людей отдают чуть не под надзор ярышкам приказным, фискалам-доносителям! — не выдержав, начал было Гагарин, но сейчас же сдержался и снова прежним, беззаботным, приятельским тоном доброго малого заговорил: — Да что я!.. Ввалиться не поспел в покои твои, государь мой, и уж о делах волынку скушную завёл... О безделице об единой раньше речь ещё хочу повести...

   — Что такое? — насторожась немного, спросил Меншиков. Напоминание Гагарина, Рюриковича, о гербах литовских Меншикова, придуманных им самим и Петром для более полного возвеличения фаворита, эта грубая лесть, пущенная гостем, показалась подозрительному, самолюбивому выскочке схожей с затаённой насмешкой. И не будь тут же на глазах его этих самоцветов и чемодана с золотом, он даже раздумывать бы не стал, показал бы немедленно Рюриковичу, что время старых, бесполезных князей, вельмож и бояр миновало, что сила и власть за ним, безродным, несмотря на простое происхождение и сочинённый герб...

Но камни ярко горели... Чемодан стоял, раскрытый, сияя толщей дорогого песку, и Меншиков ласково, с милой улыбкой продолжал слушать, что говорит ему гость.

А тот совсем неожиданно начал:

   — Слушок тута был один... писали мне приятели и родичи мои... О самоцвете красном, о рубине индийском, чуть не в кулак величиною, байки баялись. И словно бы я тот рубин у купца ли хинского, у казака ли разбойника силой отнял, а раней по кускам тело из него резал, добивался, где драгоценный камень тот укрыт... Так ли, милостивец? — глядя своими глазками в упор на хозяина, спросил Гагарин.

   — Штой-то было, — неохотно, вынужденно ответил тот. — Да мало ли врут! Нихто и веры не ял тем толкам сумасбродным... Пьянчушка-приказный...

   — Который ныне первым сибирским фискалом на Тоболеск послан! — влился не без яду в речь хозяина Гагарин. — Да не о нём речь покуда... О самоцвете потолкуем. Греха не потаю, кой-что и правда в байках тех чудачных. Купец-плут вёз товары явленные, а промежду тем и обводных, запретных много затаил, хотел провести их безданно-беспошлинно! А одной пошлины с тех товаров тысяч пять, коли не весь десяток причиталося!..

   — Ого! — вырвалось у Меншикова.

   — Да! Есть такие плуты-воры торгаши... И объездчик-казак то воровство сметил, товары отобрал, словно бы в казну их, как надо, сдать обещал... И сдал кой-что, да лучшее утаил, и рубин в том числе. Купец с досады руки на себя наложил, только раней есаула изранил порядком... Тот слег даже... Я про воровское дело сведал, казака под арест взял, допросить сбирался только... Не потаю, с пристрастием хотел правды искать, всё было готово для пытки судебной... А есаул мой с перепугу али от прежних ран и помер, допроса не дождавшись... Свидетели тому есть! Попа звали, пока он отходил... Весь целёхонек лежал разбойник, не считая ран своих старых. Ни косточки ещё не пощупали мои палачи у него... Ну, что делать! Обмывать, хоронить надо, честь честью... Медикус мой, Зигмунт, известен который и твоей светлости, стал осмотр чинить: с чего помер парень? Щупает, слушает... Глянь, жолв под мышкой твёрдый такой... Он надавил, а на том желве и рубец свежий ещё не зажил, почитай... Кожа словно разрезана была да потом зашита! Глазам не поверил медикус... Нажал сильнее — прямо камень под кожей... и шов раскрываться сам стал... Нити-то стоило чикнуть ножом, а под кожей и камень искомый лежит! Вот куды от обыску схоронил его разбойник!..

   — Ну и народ! — протянул только Меншиков.

   — Сибирь, одно слово! Недаром люди так боятся имени того... А вот мне пришлося там и век коротать для-ради выгоды его величества и прибыли государственной... Но кончу дай... Взял я самоцвет. Сам не знаю: посылать ли такое сокровище сюды? И кому его? Царю словно бы и не годится вещь, кровью залитая... Я сам такие редкие штуки люблю... да для меня больно лаком кус!.. И решил: никому иному тою вещью не владеть, как князю Александру Даниловичу! Вот, получай!..