По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Разбегаться стали и солдаты-пехотинцы, и драгуны, даже из старожитных, давнишних служак...

   — Умирать-то зря кому охота! — говорили они...

А бежать было нетрудно. Сибирь велика, пути открыты на все четыре стороны! Повсюду принимают без дальних спросов гулящих людей, бродячую вольницу, благо, рабочие умелые руки дороги в обиходе сибирском, промышленном и городском... Даже официально на договорах эти буйные головы — бродяги и вольница — подписывались своим, новоявленным на Руси званием: «гулящий человек руку приложил»...

Много хлопот было, пока нашлось достаточное число «артиллеристов», людей, которые хотя немного были знакомы с орудийной пальбою, умели зарядить и разрядить пушку. А уж с заготовлением инвентаря, амуниции, пороху, ядер, свинцу и остальных военных припасов, с подвозом муки, зерна, солонины, круп и всяких других запасов такая путаница и затяжка пошла, что Бухгольц много раз готов был бросить всё и скакать в Россию, вынести гнев царя, что угодно, только бы избежать этой приказной волокиты, упорной, жестокой и холодной, сплошь и рядом переходящей в явное издевательство...

Как нарочно, на беду Бухгольца, дошли в Тобольск вести о повсеместных и сильных волнениях, охвативших ясачные племена Сибири: остяков, тунгусов, якутов, коряков и юкагир. Зашевелились сильнее обычного и вольные, кочевые народы, живущие в соседстве с бывшим царством Кучума. Шиши, или шпионы-перебежчики, стали доносить, что готовятся к большим походам и нападениям на россиян и у киргизов, и у каменных казаков, и в калмыцкой стороне.

Среди инородцев появился даже русский монах, Игнатий Козыревский по имени, уже и раньше известный как смутьян и поджигатель бунтов в среде казаков, недовольных своею службой и произволом начальства. Убийство Атласова, Петра Чирикова, Оськи Липина и многих других смотрельщиков ясака, всегда сопровождавшееся грабежом, связывали с происками и поджигательствами этого монаха. А теперь он стал мутить инородцев, собирал в большие орды их разбросанные малолюдные зимовки и юрты...

Видя свою численность и силу, осмелели инородцы, обычно покорные и робкие, стали, по примеру казаков, нападать и на своих же земляков, только принявших христианство, убивали, грабили меха, котлы, оружие, рыболовные и звериные снасти, всё, что могло найтись в бедном обиходе дикаря-охотника. А потом стали нападать и на уединённые, слабые по численности острожки, держали их в осаде подолгу, пока русские, проев свои запасы, расстреляв почти весь порох, снимались и уходили к своим городам, оставляя передовые посты, острожки и крепостцы во власти ликующих победителей, хотя бы потом дорого пришлось заплатить за временную победу безрассудным, почти безоружным кочевникам, посмевшим затеять борьбу с русской властью, имеющей в своём распоряжении тысячи обученных людей, идущих с огневым боем на лучников-дикарей...

   — И как можно допустить даже до начала таковых беспорядков! — возмущался Бухгольц, услыхав, что часть отряда, уже сформированная для него, послана на усмирение таких бунтов. — Есть же и люди на местах. Могут сами собираться в отряды посильнее, чтобы разгонять шайки мятежные...

   — Нельзя тем отрядам из своих острогов выходить. Каждый, где посажен, должен сидеть, охранять пост! Иначе снова зальют окраины пашенные эти дикари буйные и назад попятят наших хрестьян! — возразил подполковнику Трауернихт, хорошо знакомый с давнишим строем местной жизни.

К нему, как к коменданту Тобольска, чаще всего приходилось обращаться начальнику экспедиции. И теперь он всё-таки не успокоился ответом спокойного, рассудительного немца, обруселого по виду, но сохранившего многие прирождённые черты тевтонского племени.

   — А на што же аманаты у вас, господин комендант, спросить ещё дозвольте! Полон двор здешний аманатский всякими косорылыми да косоглазыми... И поить их, и кормить, и одёжу им давать надо от казны ево царского величества... за то, што родичи ихние бунтуют и россиян вырезывают!.. Взять, перевешать всех разом, да перед тем на хорошем огоньке поджарить, шкуры две спустить с каждого... Штобы страх и грозу навести на родичей тех аманатов!.. Вот и не посмеют бунтовать!

   — Хуже будет! Первое дело, аманатов эти собаки не истинных дают, не самых лучших своих людей, как при договоре с тайшами, с ханами да с ихними старшинами постановлено бывает. По их словам — это все дети самих ханов либо братья, дяди и родичи ихние и самые первые люди из племени... А потом и узнается, что наберут из подлых людей кого попало и выдают за бояр за своих, везут нам в аманаты. Ежели мы тех заложников и прикончим, им горя мало! А по всему краю крик пойдёт, што мы уговор нарушили, заложников беззащитных и безвинных губим!.. Тогда и вовсе можно общего мятежу ожидать! А ты не кипятись, господин подполковник. Всё сделаем... Путь тебе предстоит тяжёлый, опасный... Передохни у нас. Или невесело живётся? И вина, и баб вдоволь... Князь-губернатор с тобою как приветлив да ласков! Чего торопиться? Есть поговорка: поспешишь, мир насмешишь... Помаленьку-полегоньку оно лучше гораздо!..

Скрепя сердце, против воли пришлось Бухгольцу следовать доброму приятельскому совету... Время шло, попойки и картёжная игра сменялась оргиями с тобольскими хорошуньями. Губернатор сам часто устраивал шумные сборища, которые оканчивались райскими ночами... А между тем неизвестно откуда зарождённое и наплывающее, росло и зрело общее недовольство, охватившее и в самом Тобольске почти всех, начиная с первых чинов управления, у которых вырваны были из лап многие жирные куски, и до последнего ярышки приказного или новобранца-воина, взятого из хаты, от сохи и снаряжаемого в какой-то, никому не нужный, непонятный поход, сулящий, по общему говору, одни муки и полную погибель...

Гагарин не только знал о всеобщем ропоте, но словно доволен был его нарастанием, не принимал на деле никаких мер для улаживания многих, ежедневно возникающих острых вопросов, столкновений, трений между отдельными лицами и целыми отраслями внутреннего управления краем. Только на словах он успокаивал тех, кто решался прийти к нему самому со своими жалобами, тревогами и опасениями...

Но слова мало помогали, потому что был нарушен целый ряд существенных и крупных интересов у множества лиц... А Задор и его приятели, которых батрак-коновод настраивал по-своему, шныряли в низах народных, там тоже готовя что-то неожиданное, грозное... Гагарину Задор докладывал о всех своих успехах и здесь, и в тундрах, где монах Игнатий работал с ним заодно. Но освещал он эти все «успехи» по-своему, уверяя, что низы, как один человек, встанут за князя, защитника своего, за охранителя старой веры и обычаев стародавних, прародительских... Двуличный смутьян убедил наместника, что движение назревает против Антихриста-табачника, против подменённого царя, который, по всей видимости, и Русь православную, и богатую Сибирь решил обратить в бусурманство и привести к поклонению дьяволу...

Так тянулись недели и месяцы...

Наконец, 20 июля наступил желанный для Бухгольца миг, настал день отъезда его с отрядом из Тобольска, день, наступавший и отменяемый уже так много раз!

Целую ночь не спал Бухгольц, ворочался на узкой койке в своей каюте на самом большом из дощаников флотилии, отведённом для него и для остальных офицеров. Задолго до свету вышел он наверх, стал смотреть, как закопошились люди, готовясь к общему отплытию.

Первыми — водоливы и матросы показались на палубах дощаников, затемнели в лодках, на всех судах, стоящих у берега широким, длинным караваном, состоящим из тридцати трёх больших барок и двадцати семи ладей поменьше.

Флажки и флаги трепались по воздуху, колеблемые рассветным ветерком. Восток алел и золотился... На берегу показались первые группы солдат, драгун и артиллеристов, ночевавших в отведённых им городских и пригородных квартирах. Быстро подходили люди к сборному пункту с разных сторон.

Офицеров не было видно. Прощальную пирушку устроил для них вчера вечером Гагарин. Сам Бухгольц едва успел уйти оттуда около полуночи, сославшись на нездоровье. А остальные продолжали пировать... Но к отвалу, конечно, они не опоздают. Тем более что торжественный молебен назначен перед отплытием. И для него здесь, на берегу, на месте поровнее, раскинута просторная походная церковь, идущая тоже в далёкие степи с отрядом...