Музыка души

Во время антракта в уголок, где прятался Петр Ильич, заглянул Антон Григорьевич, приехавший специально на премьеру. Едва поздоровавшись, он потащил за собой бывшего ученика:

– Пойдемте-пойдемте, я нашел отличную ложу, совершенно пустую.

Зачем надо было идти в ложу, Петр Ильич так и не понял, но подчинился: спорить с Рубинштейнами, что со страшим, что с младшим – гиблое дело.

Уже шагнув в упомянутую ложу, он заметил там красивую девушку в роскошном туалете, в которой узнал известную певицу-любительницу Александру Панаеву – бывшую безнадежную Толину любовь. Испугавшись, он попятился, но Рубинштейн безжалостно подтолкнул его сзади в спину, и, споткнувшись о порог, он упал в ложу.

– Вот это ваше место, у ее ног. Просите прощения, – расхохотался Антон Григорьевич.

Петр Ильич знал, что Александра Валериановна давно искала случая познакомиться с ним, но до сих пор он под разными предлогами увиливал, до дрожи боясь новых знакомств.

Он покраснел до корней волос, поднялся, чувствуя себя невероятно неловко, и сел на кончик стула, мечтая только о том, чтобы как можно скорее сбежать отсюда. Мало того, что его смущало общество незнакомой женщины, так еще и первое появление перед ней получилось комичным. Александра Валериановна пыталась завязать разговор, что-то спрашивала, но весь ее энтузиазм разбивался об ужас Петра Ильича – он упорно молчал, в немом страдании оглядываясь на дверь. Наконец, чувствуя, что больше не выдержит, вскочил и, простившись с Рубинштейном, стремглав вылетел из ложи. Хотелось убить Антона Григорьевича – надо же было поставить его в столь неловкое положение! Страшно вообразить, что подумала о нем Панаева!

По окончании спектакля все поехали в «Эрмитаж» [25] отмечать премьеру. Первая половина празднества получилась тягостной и мрачной из-за присутствия Антона Григорьевича, которому опера не понравилась. Не умея притворяться, абсолютно лишенный способности смягчать неприятную правду, он предпочел молчать. Его молчание удручающе действовало на всех присутствующих, а особенно на Петра Ильича, жаждавшего одобрения учителя, и Николая Григорьевича, ценившего мнение брата.

Но вот Антон Григорьевич раскланялся и покинул собрание, после чего все оживились, стало весело и шумно.

– «Евгений Онегин» – столь крупное достижение русского искусства, - с жаром доказывал Николай Григорьевич, – что его необходимо вынести на суд широкой публики. Опера непременно должна быть поставлена на большой сцене.

– Не думаю, что стоит это делать, – возражал Петр Ильич, – в ней есть множество недостатков, да и интимность музыкального замысла не понравится публике. Сам видел, как холодно ее сегодня приняли.

– Все это глупости и пустяки! Публику смутила близость изображаемой эпохи: они привыкли видеть в операх фараонов, эфиопских принцесс, царей и народные бунты. Но они быстро оценят гениальность твоей музыки, поверь. «Онегин» должен идти в Большом театре – я ручаюсь за успех!

Мало-помалу Петр Ильич сдался под напором Рубинштейна, и они принялись увлеченно обсуждать, что кое-где надо усилить оркестровку, а на балу шестой картины приписать танцы, поправить кое-какие мелочи…

Время показало правоту Николая Григорьевича: публика не слишком бурно аплодировала, зато колоссальный, небывалый в летописях русской музыки успех оперы выразился в бесконечном ряде полных сборов.

После дружеских посиделок Петр Ильич пошел к Юргенсону: обсудить накопившиеся дела, да и просто повидаться с другом и его семьей.

– У нас проблемы с литургией, – озабоченно сообщил Петр Иванович, когда они устроились в кабинете. – Певческая капелла конфисковала ее и запретила мне печатать.

– Почему? – Петр Ильич недоуменно приподнял брови.

– Потому что есть закон, по которому печатать и петь разрешается только те духовные сочинения, которые предварительно одобрены директором Придворной капеллы, то есть Бехметьевым, – сердито ответил Юргенсон. – А я, понимаешь, осмелился что-то издавать, не спросив у него разрешения. Бехметьев устроил дознание, на каком основании разрешена к печати твоя литургия. И хотя у нас есть разрешение Московского комитета цензуры духовных книг, обер-полицмейстер Козлов конфисковал все сто сорок три экземпляра.

– И что теперь делать?

Петр Ильич был огорчен и растерян. Ну, почему из-за никому ненужных формальностей рушится то, во что он вложил столько души?

– Начнем дело в суде, – решительно заявил Петр Иванович и, заметив, как друг при слове «суд» нервно поежился, добавил: – Не беспокойся. Правда на нашей стороне. Обещаю, мы выиграем это дело и Бехметьев еще заплатит убытки.

Он излучал столько уверенности и решительности, что Петр Ильич невольно улыбнулся. Когда Юргенсон говорил таким тоном, верилось, что все получится.

По просьбе Анатолия Петр Ильич вернулся в Петербург, где брат потащил его знакомиться с Панаевой.

– Она замечательная женщина и твоя большая почитательница, – убеждал Толя.

Петр Ильич сдался, оговорив в качестве условия, что он пойдет в гости в сопровождении обоих близнецов и сидеть за столом будет между ними, дабы никто не надоедал ему разговорами и вообще поменьше обращали на него внимание.

За обедом, все еще чувствуя себя неловко, Петр Ильич едва участвовал в натянутой беседе, сидел с опущенными глазами, боясь, что если станет смотреть на окружающих, смутится еще больше. К счастью, здесь присутствовали давние знакомые – Жедринский и Леля Апухтин, благодаря остроумию которых обед прошел непринужденно.

Но надо же все-таки знакомиться с хозяйкой. И, решив, что лучший способ сблизиться с певицей – попросить ее спеть, Петр Ильич, сам не решаясь заговорить с Александрой Валериановной, передал свою просьбу через Анатолия. Та с радостью согласилась, и он сел за рояль. Братья, все это время не сводившие с него глаз, устроились, точно стража, по обеим сторонам от рояля. Если Панаева и удивилась, то виду не подала и встала чуть поодаль.

– Анатолий, попроси спеть что-нибудь из Моцарта, – тихо обратился Петр Ильич к брату.

– Петр Ильич просит Моцарта, – объявил тот весело.

Александра Валериановна запела арию Памины из «Волшебной флейты». У нее был чудесный голос, которым она в совершенстве владела. Петр Ильич был покорен. Когда ария закончилась, он опустил руки на колени и восхищено вздохнул:

– Как хорошо! – и обратился к другому брату: – Модест, попроси спеть что-нибудь еще.

Оба близнеца с сияющими лицами, явно наслаждаясь происходящим, хором обратились к хозяйке:

– Ему нравится, и он просит спеть еще что-нибудь.

Польщенная похвалой Панаева спела арию из «Дон Жуана», а потом – арию из «Сомнамбулы», которую Петр Ильич любил в ранней молодости, и несколько его романсов. Все больше очаровываясь ее талантом, он постепенно забыл про свое смущение, оживился, повеселел и, наконец, смог нормально общаться с хозяйкой. Она, в свою очередь, заулыбалась и облегченно вздохнула. Александра Валериановна оказалась милой интересной девушкой – умной, тактичной, с прекрасным вкусом. И почему он не может никогда нормально знакомиться с людьми без таких вот долгих привыканий? Он частенько сожалел об этой своей особенности, пытался бороться с ней, но безуспешно.

***

Петр Ильич разбирал свою корреспонденцию, когда вошел швейцар – дела Анатолия, у которого он остановился в Петербурге, шли в гору и он устроился как зажиточный барин.

– Вас просит какая-то дама, Петр Ильич. Называться отказывается, но приходила еще вчера и бродила, поджидая вас, около подъезда.

Сразу возникло подозрение, что это Антонина, и захотелось немедленно сбежать. Но Петр Ильич подавил малодушный порыв – лучше уж выяснить все сразу до конца – и вошел в кабинет брата, где ждала посетительница.