Музыка души

На следующий день, когда он завтракал на веранде, наслаждаясь свежей прозрачностью утреннего воздуха, Алеша принес телеграмму от Анатолия. Петр Ильич взял ее с нехорошим предчувствием, и оно не обмануло.

«Вследствие неприятностей по службе, выхожу в отставку: очень желал бы поскорее тебя увидеть; здоров».

Что ж такое происходит с Анатолием, что он нигде не может нормально устроиться? И что за глупости – выходить в отставку! Петр Ильич страшно расстроился, отменил свою поездку к Модесту и решил отправиться прямо в Петербург. Как часто случалось в последнее время, он задумался о невидимой руке провидения, столь явно оберегающей его от ударов судьбы. Ведь что с ним было бы, если бы он получил это известие во время работы!

Всю дорогу до Петербурга Петра Ильича терзали беспокойство о брате и неописуемая тоска по покинутым Симакам – поистине блаженному уголку. В ужасном волнении  выйдя из поезда, он принялся искать Анатолия или его слугу, но люди проходили, толпа постепенно редела, а он так никого и не увидел. Он растерянно постоял, не зная, что и думать. Ведь он телеграфировал брату о приезде. Что же случилось? Толя заболел? Или его уже арестовали за какое-нибудь политическое дело? Кто знает, что за неприятности у него на службе. В мучительнейшем беспокойстве Петр Ильич ехал на квартиру к брату – воображение уже рисовало самые страшные картины.

Дверь открыл Толин слуга и с недоумением воззрился на гостя:

– Петр Ильич! А мы вас во вторник ждали!

Оказалось, что он просто-напросто напутал даты в своей телеграмме.

Появился удивленный и обрадованный Анатолий, после приветственных объятий потащивший брата в приготовленную для него комнату – отдохнуть с дороги. Но Петр Ильич воспротивился, заявив, что сначала хочет узнать, что стряслось. Они устроились в гостиной, слуга принес чаю, и Анатолий принялся рассказывать:

– Мой прямой начальник Плеве недавно призвал меня к себе и начал кричать в самых резких выражениях. Говорил, что я работаю как гимназист первого класса, что совестно читать мои обвинительные акты… Ужасно грубо все это он высказывал, я уж не говорю о том, что несправедливо. Я не стал ему отвечать, но оставить так просто не мог. И потому решил подать в отставку.

– Твой Плеве, конечно, негодяй, но стоит ли из-за одного негодяя рушить свою карьеру? Может, просто переведешься в другой департамент?

– Не беспокойся, – Анатолий беспечно махнул рукой. – Плеве уже извинился – понял, видно, что нельзя так с людьми обращаться. Да и весь судебный мир Петербурга заступился за меня. Меня здесь все-таки любят, – с забавным выражением самодовольства заявил Анатолий. – Плеве даже поручил мне дело первостепенной важности и сказал, что не сомневается в превосходном исполнении. Так что проблему можно считать улаженной. Извини, если оторвал тебя от дела – но в тот момент мне очень нужно было тебя видеть.

– Ничего страшного – работу я уже закончил. Модю вот только надул: обещал к нему приехать, да не вышло.

– О. Он мне это еще припомнит. Наверняка.

Хотя произнесено это было недовольным тоном, веселое выражение лица не позволяло принять слова всерьез. Петр Ильич усмехнулся – близнецы до сих пор в шутку делили его между собой: кого Петя больше любит, у кого чаще гостит…

Успокоившись за судьбу брата, Петр Ильич зашел к отцу и нашел его здоровым и веселым, но крайне слабым. Он едва мог сделать несколько шагов и с трудом понимал, что ему говорят. Ничего удивительного для его возраста, но все равно грустно.

Воспользовавшись своим пребыванием в Петербурге, Петр Ильич повидался с сестрой и племянницей Натальей, которую привезли учиться в Annen-schule. Однако вместо радости от этого свидания он получил одно беспокойство. Тася, когда ее отвозили в школу, выглядела бесконечно унылой. В первый раз пришлось вернуться обратно, поскольку бедная девочка, хоть и не плакала, но так тряслась, что Александра не смогла ее там оставить. Только к вечеру Тася успокоилась, и на следующий день поехали снова. Петру Ильичу до слез было жаль бедную племянницу: он прекрасно помнил, как сам тосковал, очутившись в Училище правоведения, и как никто понимал ее чувства.

Но вот настал самый страшный момент – Саша покинула Петербург, возвращаясь в Каменку. Тася так плакала и тосковала при расставании с матерью, что сердце разрывалось. Да и Саша вся измучилась, уехала усталая и истерзанная: каково ей было наблюдать за тем, как убивается ее дочь!

Позже, прощаясь с братом, Александра попросила:

– Петруша, ты ведь остаешься пока в Петербурге. Навещай Тасю, поддержи ее. Ей легче будет привыкнуть, если кто из родных будет рядом.

Конечно, Петр Ильич обещал сделать все, что в его силах.

Он навещал племянницу ежедневно, стараясь развлечь ее. Скоро она ободрилась, начала свыкаться с новым положением и даже повеселела. И школа, и начальница Петру Ильичу понравились, и это тоже утешало. Однако, когда он собрался в Москву, выяснилось, что после отъезда матери Тася была только потому относительно весела, что он часто с ней виделся. При прощании с дядей она так рыдала, что тот решился уговаривать Александру забрать дочь  домой или хотя бы сделать ее приходящей.

Москва принесла только скуку и разочарование. Нет, поначалу Петр Ильич с радостью встретился с друзьями из музыкального мира. Но скоро понял, как сильно отдалился от них за это время: их образ жизни, их личные интересы и отношения, их пререкания и недоразумения – все это стало так для него чуждо! С одним только Юргенсоном общение по-прежнему радовало. Друг в свойственной ему иронической манере поделился последними новостями:

– Был у меня намедни Римский-Корсаков. Пришел узнать, можно ли на меня рассчитывать или надо отложить попечение временно или совсем. Я ему и рассказал, как я понимаю: что я-де согласен саночки возить, но с условием, чтобы иногда и кататься, ибо смешно будет, если я буду издавать тяжеловесные квартеты с убытком в нескольких сот рублей, а вещи, на которые есть сбыт, достанутся Бесселю. Он согласился с верностью моих доводов, но свалил тогдашнюю неудачу на тебя! Надо же было souffre-douleur [26] найти! Словом, он припер меня к стене и вколотил в мой на минуту разинутый рот четыре фортепианных пьесы и, покуда я ими давился, втиснул туда же пятую. Гонорар он пожелал иметь твой! Я отклонил это тем, что сказал: «У нас особые условия с Чайковским, у нас назначение гонорара идет как по маслу». Он нашел, наконец, мерилу: «По примеру прежних лет, как за шесть романсов, кажется, сто тридцать рублей?» Когда я напомнил, что всего сто, то он поспешно согласился. «Итак, – говорю, – там за шесть – сто рублей, стало быть, тут за четыре – шестьдесят рублей». – «Маловато! – говорит Римский. – Я полагал бы восемьдесят рублей». – «Извольте», – говорю. «И знаете, – говорит ласково Корсаков, – я поищу у себя пятую пьеску, чтобы было сто рублей, с одной стороны, для округления цифры, а с другой – все одной пьесой больше в печати»!!!

– Тяжела у тебя жизнь, братец, как посмотрю! – смеялся Петр Ильич.

Юргенсон усмехнулся:

– А давеча приходил Ланин в контору. Сидел от семи вечера до десяти, я все время писал в книгах своих, он болтал решительно обо всем. Кончил он займом. Я ему сказал в мягкой форме, что я, как человек со скромными средствами и большим семейством, не в состоянии дать взаймы на совершенно неопределенные сроки. А он: «Ну так – так дай». И я дал! – с некоторым недоумением собственным поступком заключил Юргенсон.

Петр Ильич хохотал уже в голос.

– Тебе смешно, – с деланной обидой заметил Петр Иванович, хотя видно было, что ему и самому весело. – А мне что делать? Я ж так разорюсь в конец!

– Что бы мы все без тебя делали, друг мой! И я в первую очередь! – с улыбкой, но и искренней благодарностью заметил Петр Ильич.

Он действительно считал, что ему невероятно повезло с издателем. Петр Иванович не просто издавал все его произведения – зачастую в убыток себе – но и заботился о нем, как о ребенке. Вел все его юридические и финансовые дела: получал и высылал поспектакльную плату, оформлял счета, пересылал гонорары и корреспонденцию, в случае нужды одалживал деньги, выписывал газеты, собирал и передавал появлявшиеся в периодической печати рецензии на произведения Петра Ильича. И его шутливая фраза Римскому-Корсакову насчет того, что «у нас с Чайковским особые условия» была совершеннейшей правдой – больше ни одному композитору Юргенсон не платил таких крупных гонораров.