Иван Сусанин

— Два десятка лет в пушкарях хожу. Всего нагляделся и ко многому приноровился. Можно вражеские пушки заклепать.

— Но то дело хитрое.

Русские пушки были разные — малого, среднего и дальнего боя; среди них выделялись две «трои», один «единорог» и «соловей» — мощные тяжелые пушки, стоявшие на катках и походных лафетах и стрелявшие ядрами и картечью.

— Ничего хитрого, воевода. Ступай к «соловью» [170]. Зри. Дыра наскрозь, то затравка. Заклепать ее — и пушка запал потеряет. Не палить ей боле, не рушить город.

— А чем заклепать, Гаврилка?

Пушкарь вытянул из ящика пук железных прутьев.

— Из таких мы протравки готовим, как раз сгодятся. Вдарь булыжником — и пушке царствие небесное.

— Толково, пушкарь, — одобрительно молвил воевода.

— Отойди маненько, Степан Елизарыч, — молвил Гаврилка и махнул рукой пушкарям.

А те, дабы не ударить в грязь лицом перед самим воеводой, вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли к зелейникам горящие фитили. «Троя» и «единорог», изрыгнув дым и пламя, оглушительно ухнули. Оба ядра в щепы разнесли одно из дощатых прикрытий польского наряда.

— Молодцом, ребятушки! — похвалил воевода и тотчас вздохнул: и пушек совсем мало и пороху кот наплакал. Когда Полоцку начал угрожать Баторий, то царским повелением было приказано: большую часть пушкарского наряда отправить полочанам.

— Приберегайте зелье, ребятушки. Палить — в крайнем случае… Зайди ко мне, Сеитов.

Придя в избу, Лопухин вернулся к начатому разговору:

— Задумка твоя толкова, Третьяк Федорыч, но трудно выполнима. Сотней, говоришь, обойдешься. А ты разумеешь, тысяцкий, на какую вылазку пойдешь?

— Разумею, Степан Елизарыч. Ляхи не ожидают вылазки. Сие нам на руку. Наша удача — в неожиданности.

— Но пушки расставлены вдоль всей крепости. Их много.

— Понимаю, Степан Елизарыч. Все пушки нам не заклепать, а вот десяток, кои расставлены супротив главных ворот и западной стены, изуродовать можно.

— Но когда вы приметесь забивать затравки, поляки опомнятся и ринутся на вас. Боюсь, что в крепость вернутся единицы ратников. Не так ли, тысяцкий?

— Погибель ожидает многих, воевода, — признался Сеитов. — Но жертвы будут не напрасны. Город, возможно, будет спасен.

— Ценой сотни ратников?

— Иного выхода не вижу, Степан Елизарыч. Сегодня же отберу самых храбрых воинов.

— Ну, с Богом, Третьяк Федорыч. Хочу видеть тебя в живых.

Сеитов наметил вылазку в самое доранье. А до этого, после полудня, отобрал вместе Гаврилкой два десятка «клепальщиков». Они должны порушить вражеские пушки, а восемь десятков ратников (на время клепки) постараются не допустить к пушкам ляхов.

Сеитов помышлял взять на вылазку и сотника Ивана Наумова, но тот сказался недужным.

— Чего-то худо мне, тысяцкий. Вишь, крючком хожу? Намедни бревна к тыну подтаскивал. Надсадился, в чресла [171] шибануло. Разогнуться не могу.

— Не ко времени шибануло, сотник, — хмуро отозвался Сеитов.

Недолюбливал Третьяк Федорович этого московского дворянина, кой когда-то был добрым знакомцем запропавшего Васьки Грязнова. Тот, никак, так и сгинул, угодив в полон к крымским татарам. Иван Наумов также когда-то ходил в опричниках [172]. Как и Васька, отличался особой жестокостью, на его счету десятки загубленных душ. Затем Иван Грозный, отменив опричнину, отослал Наумова на Ливонскую войну. Но война требует отважных людей. Это тебе не саблей махать в опальных вотчинах бояр, где господа и слуги смиренно принимали смерть. На войне же Наумову привелось встречаться лицом к лицу с храбрым, хорошо вооруженными противником, кой в любую минуту мог убить бывшего опричника. И Наумов в первые же стычки не лез на рожон, а всего больше укрывался за спинами ратников. И повод находил, вымещая злость на лошади:

— Ну что за тварь? Я ее плеткой, она ж в стороны брыкается. Забью сволоту!

А бывалые воины ухмылялись: лукавит сотник, голову бережет…

Тяжелой оказалась вылазка. Ляхи и в самом деле не ожидали неожиданного выпада московитов. Они пребывали во сне, когда сотня противников выскочила из ворот и напала на пушкарский наряд.

Опомнившись, ляхи кинулись на выручку, но московиты сражались с таким неуемным ожесточением, словно под их стягом находились десятки тысяч воинов. Такого дерзкого бесстрашия ляхи еще не видывали.

Рослый, могутный Третьяк Сеитов творил чудеса храбрости. Его окровавленная сабля то и дело обрушивалась на головы врагов. Храбро, отчаянно сражались и другие воины, но их становилось все меньше и меньше.

— Вспять, вспять, Сетов! — донеслись, наконец, выкрики от пушкарского наряда, что означало, что все десять пушек удалось повредить.

И тогда тысяцкий гулко закричал поредевшим воинам:

— Сбивайтесь в кольцо — и к воротам, братцы! К воротам!

В крепость вернулись всего семнадцать всадников. Многие из них были тяжело ранены. Прогулялась шляхетская сабля и по плечу Сеитова.

Местный лекарь, перевязывая рану, подбадривал:

— Добро вскользь сабелька прошлась, а то мог бы и без руки остаться, тысяцкий. Сия рана через неделю затянется.

Воевода Вишневецкий пришел в ярость:

— Ротмистр Оскоцкий убит, но мне ничуть не жаль этого сонного тетерева. Так проморгать вылазку московитов! Мы лишились десяти лучших пушек. Пан Скорашевский, где были твои «железные королевские воины», как ты любишь хвастливо повторять? Где?

— Прости, ясновельможный пан, но никто не думал, что московиты таким малым числом высунутся из крепости.

— О, пресвятая дева Мария! Ты плохо знаешь русских людей. Они дерзки и бесшабашны. Твои же «железные» воины, вместо того, чтобы тотчас дать московитам отпор, опоздали на четверть часа. Ты, Скорашевский, будешь наказан. Сегодня же, пся крэв, поезжай в Полоцк, встань на колени перед воеводой Янчевским и выпроси у него на время осады хотя бы семь-восемь пушек.

До конца августа пожары в Великих Луках прекратились. Среднего боя пушки неприятеля не гораздо тревожили защитников крепости. Кинуть же все войско на стены города Вишневецкий не решался: он помышлял взять Великие Луки с малыми потерями. Его не покидала мысль выжечь город.

И вот вновь огненные ядра полетели на деревянный город. У русских воинов не хватало воды не только на тушение пожаров, но и на личные нужды. Город все больше и больше выгорал, таяли силы ратников. Надежд на спасение оставалось все меньше и меньше.

Сотник Иван Наумов посетовал тысяцкому:

— Все мы тут пропадем. Надо что-то делать.

— И что ж ты предлагаешь, Наумов?

— Не подыхать же… Надо к ляхам уходить.

— Да ты что, сотник? — ожесточился Третьяк Федорович.

— Не полыхай глазами, тысяцкий. Один раз живем. И тебе советую. Сегодняшней ночью и уйдем. Ляхи — не татары, пленным головы не рубят, тем паче добровольно придем.

— Замолчи, гнида! — вскинулся Сеитов. — С Курбского пример берешь? Сей гнусный изменник также добровольно переметнулся к врагам, а затем вкупе с ляхами пошел на Полоцк и издевался над русичами. Баторию захотел послужить, гнида!

— Да хоть самому дьяволу! Жизнь дороже! Сегодня же уйду! — закричал Наумов.

— Собака!

Сеитов не удержался и ударил Наумова кулаком в подбородок, да так сильно, что тот грянулся о пол избы.

Сотник с трудом приподнялся и потянул из ножен саблю. Глаза его налились кровью.

— Зарублю!

— Давай, гнида! Порешим дело в честном поединке.

И тут только Наумов опомнился, отменно ведая, что перед тысяцким ему не устоять. Вбил саблю в ножны, опустился на лавку и хрипло спросил:

— Воеводе донесешь?

— Никогда доносчиком не был, но пригляд за тобой будет. Так что не вздумай бежать.

Через два дня, убедившись, что город уже не спасти, воевода Лопухин сызнова собрал начальных людей.