Иван Сусанин

— Первым слугой у Сеитова был?! Да как же ты раньше меня о том не оповестил?

— Так мало ли кто у воеводы служил. Мне и не к чему, Иван Семеныч, — развел руками староста.

— А откуда сей Ивашка в Ростов заявился?

— Даже в тюремных колодках не отвечал. Одно твердил: владыке Давыду скажу. А владыка ныне далече, где-то в опальной келье нудится.

— И без Давыда всё изведаю… Винцом Ивашка пробавляется?

— В лежку у кабака, кажись, не видели. Но какой мужик винцо не уважает? Еда да баня, кабак да баба — одна забава.

На другой день в слободку, что во Ржищах, к Иванке, изрядно прихрамывая, подошел долговязый мужик с холщовой сумой за плечами. Иванка только что вывел лошадь на межу и присел на молодую травку перекусить.

— Никак пашешь, милок? — спросил мужик. Был он в затрапезном зипунишке и в лаптях. На голове — вылинявший войлочный колпак, в правой руке — посошок.

— Пашу, — немногословно отозвался оратай.

Мужик зоркими глазами окинул вспаханный загон.

— Добрая пахота. Сразу видно толковую работу. Вот и я когда-то крестьянствовал. Походил за сошенькой. Ныне же и двух сажен не пройти.

— Чего ж так?

— С ногой хворь приключилась. К знахарке ходил, да всё ее снадобья пошли не впрок. Уж так отчаялся!

— Не всякая знахарка исцеляет. Другую поищи. Надежду не теряй.

— Да всё так, милок. Пока хворый дышит, он надеется… Посижу с тобой, милок, и мне пора перехватить.

— Чего с сумой-то? Аль странствуешь?

— Нужда довела. Какому барину убогий мужик нужен? Вот и ковыляю по городам и весям. Больше люблю в деревеньках останавливаться. И где я только не побывал… Хошь из скляницы глотнуть? Не побрезгуй.

— Чего ж не глотнуть? Не пить, так на свете не жить.

— Золотые слова, милок. Я не скряга, хоть до донышка пей.

— Благодарствую.

Иванка отпил треть скляницы и потянулся к ломтю хлеба. А мужик довольно огладил длинными перстами окладистую бороду. Изрядно хлебнул детина, разговорчив станет. В склянице винцо не простое, а сорокатравчатое, крепости отменной. Такое винцо любой язык развяжет.

Обождав малое время, мужик молвил:

— Горожанину так не вспахать. Ловко же ты земельку поднял. Никак ране много лет в страдниках ходил. Может, я и бывал в твоей деревеньке. Далече ли?

Иванка глянул на мужика настороженными глазами.

— Окромя Ростова нигде не пахал. Дело не хитрое.

— Не скажи. Мне-то уж лучше ведать. Ростовцы больше всего торговлишкой да разными ремеслами промышляют. Ты ж — пахарь отменный.

Мужик добродушно рассмеялся, шутливо пальцем погрозил:

— Э, милок. Меня не проманешь, хе-хе. Ведаю крестьян. Вечно туману напустят. Ну, да Бог с тобой, пойду и дале по деревенькам. Какой из них поклониться?

— Каждой. Русь на оратае держится.

— Твоей же трижды поклонюсь, и всем твоим сосельникам поведаю, какой ты знатный пахарь. Как деревенька-то называется?

— Ты что глухой? В деревнях не крестьянствовал.

— А тебя, гляжу, и винцо не берет… Дале пойду. Прощевай, милок.

Нищеброд вскинул суму за плечи и поковылял вдоль межи. Иванка проводил его хмурыми глазами. Лицо мужика показалось ему знакомым, хотя он не ростовец: по говору — москвитянин. Странный человек. Ни с того ни с чего принялся вином угощать, и всё назойливо норовил про его, Иванкину, деревенскую жизнь изведать. Всё это, кажись, неспроста.

Наумов же, выслушав «убогого», подумал: коль Ивашка скрывает свое прошлое, рыльце у него в пуху. Всего скорее, он что-то натворил в одной из деревенек, а затем решил запрятаться в Ростове. Земские люди взяли его «за пристава», но выбить из него подноготную не довелось: владыка Давыд к себе забрал и тайну Ивашкину спрятал.

Некогда большой любитель сыскных дел загорелся. В Наумове вспыхнула былая страсть к «выискиванию и вынюхиванию крамолы и измены». Ивашка, доброхот Третьяка Наумова, будет уличен. И сотворено это будет изощренно.

Воевода вызвал послужильцев и произнес:

— Ивашка Сусанин, мнится мне, воровской человек. Он утаивает свою прошлую жизнь. Земские ярыжки ничего не могли от него выведать. Но от меня ему не вывернуться. Завтра, когда Ивашка уйдет пахать огороды, надо схватить мать и дите крамольника. Коль мать начнет запираться, палите огнем малявку. Какая же бабка не пожалеет свою внучку? Опосля и на Ивашку навалимся. На цепь посадим, пса. Вспомним, слуги мои верные, опричные дела!

Послужильцы удалились, а Наумову погрезился Третьяк Сеитов. Какое же унижение довелось от него испытать! Ныне же и сам сдох, и все его доброжелатели будут изрядно наказаны. Здесь — не Ливонская война. Здесь Иван Наумов всему государь.

Глава 37

В БЕГА!

Поздней ночью кто-то громко постучал в избу. Полинка (у молодых сон крепкий) не проснулась, а вот Сусанна обеспокоено перекрестилась на киот, перед коим слабым огоньком рдела неугасимая лампадка.

— Господи, спаси, сохрани и помилуй. Кого это несет среди ночи?

Поднялась и ступила к почивающему Иванке, тронула за плечо.

— Очнись, сынок… Слышь?

Иванка приподнялся на лавке, а когда стук повторился, встал, молча вышел в сени и откинул дверной крючок.

— Смел же ты. Даже не справляешься, — молвил незнакомец.

— Мнил, пожар, — выходя на крыльцо, отозвался Иванка.

— Для тебя хуже пожара, Ивашка. Беда тебе грозит.

— Кто ты?

— Послужилец воеводы Наумова. Васьком меня кличут. Выслушай…

Васька Аверьянов не побывал в опричниках: мальцом был в ту злую для Руси пору. К Наумову же угодил ненароком. Двор захиревшего дворянина Аверьянова оказался по соседству с двором Ивана Наумова. Тот, перед отъездом в Ростов Великий, углядел на улице сына Аверьянова и немедля предложил:

— В Ростов Великий воеводой еду. Давай ко мне в послужильцы. Жалованьем не обижу, доброго коня дам.

Васька — парень дюжий и шустрый, такой в любом деле сгодится. Правда, свои слуги надежнее, но их было не так уж и много. Старый отец сказал, как отрезал:

— Пятерых — и не боле! Других на стороне сыскивай.

Наумов понадеялся на Разрядный приказ, кой подбирал для воевод не только приказных крючков во главе с дьяком, но и служилых людей. В приказе же посетовали:

— Ты, Иван Семеныч, не обессудь. Ране добрый десяток стрельцов с воеводой отсылали, а на окраинные города до полусотни. Ныне же сам ведаешь, с ратным людом не густо. Война! Отрядим тебе всего двух стрельцов.

Сокрушался Наумов. Он помышлял въехать в Ростов как именитый человек, в сопровождении солидного числа оружных людей, но того не получилось. Вот тут на глаза и подвернулся Васька Аверьянов.

— Да я бы в охотку, Иван Семеныч. С отцом надо толковать.

— Договоримся.

Отец долго не раздумывал. Он отдал двух сынов на Ливонскую войну, но царь, ни с кем, и ни с чем, не считаясь, вот-вот мог отправить на ляхов и последнего сына. Уж лучше быть ему в Ростове…

Васька, услышав о затее Наумова, ужаснулся. Воевода, прежде чем взять за пристава Ивашку Сусанина, надумал подвергнуть пытке его мать и даже ее внучку. И ради чего? Дабы выведать, откуда заявился в Ростов «воровской человек». Но коль бы Ивашка был государевым преступником, тогда с какой стати его взял на службу бывший воевода? Чудит Наумов. Ивашка возможно и не причем, а мать его пострадает, особливо малышка. Такого страха натерпится, что на всю жизнь рассудок потеряет. За примером далеко ходить не надо. Боярину Алексею Басманову на глазах его дитя голову отрезали, так дитё полоумным стал. Нет, негоже придумал Наумов. Надо упредить Сусаниных…

— Теперь сам кумекай, а мне пора возвращаться.

— Спасибо тебе, друже.

Васька проворно исчез, а на Иванку навалилась небывалая затуга. О Наумове идут худые слухи: бывший жестокий опричник, подручный Малюты Скуратова, коему младенца на огне зажарить — раз плюнуть. Он что-то пронюхал, и коль схватит мать, своего добьется. Надо немешкотно из Ростова уходить.

На крыльцо вышла Сусанна.