Иван Сусанин

— Чего молчишь, холоп? Тебя царь спрашивает.

— Прости за дерзость, великий государь. В Ростов приспела весть, что угодил я в царскую немилость. Скрываться нам, Сеитовым, не по чести нашей. Пришел к тебе, дабы ты, великий государь, отослал меня на казнь.

— О чести глаголишь, холоп. Да так ли?

— Служил тебе верой и правдой, великий государь.

— Правдой? Лжешь, пес! А кто ж царя обманул? Кто недосилком себя называл?! — забушевал Иван Васильевич.

— Вновь прости мою дерзость, великий государь… Зазорно мне стало. Не мог через себя преступить. Зазорно.

— Пес!

Но последнее слово Иван Васильевич произнес уже не в таком запале. Чувствовалось, что гнев его несколько схлынул.

— Кому-нибудь сказывал о нашем разговоре?.. В глаза смотри!

— Никому. На кресте поклянусь, великий государь.

— Крест всяк губами елозит, да не всяк клятву хранит. Ведаю!.. Ваське Грязнову не проболтался? Тот умеет языки развязывать.

Царь был недалек от истины. Но проболтался не Третьяк, а Васька. Это его поджидает страшная кара государя, коль он, Сеитов, выдаст Грязнова с потрохами. Но он никогда не был кляузником. Васька хоть и гнусный человек, но не Третьяку решать его судьбу. Не царь, так Бог его накажет.

— Могу повторить, великий государь: никто о нашей беседе не ведает, — твердо высказал Сеитов.

— Кажись, глазами не юлишь, но обман твой равносилен государственной измене. Ты самого царя одурачил. Похотень!

Сеитов норовил сказать, что девка сама к нему подвалила, когда он, будучи на подгуле, уснул в охотничьем теремке, но все же не стал обелять себя: не слишком достоверно прозвучит его оправдание.

— Велика моя вина, великий государь, а посему не прошу милости. Я готов к любому суровому наказанью.

Иван Васильевич вновь поднялся из кресла, и вновь неторопко прошелся по палате.

— Твоя вина достойна казни. Но смерть твоя будет легкой. Четвертовать не стану. Укажу Малюте голову топором смахнуть.

— Благодарствую, великий государь. Я готов!

Иван Васильевич хмыкнул. Огладил длинными перстами жидкую бороду.

— А не жаль в таких цветущих летах белый свет покидать? Сколь бы еще погрешил, девок обабил. Ты бы мне в ноги кинулся, поелозил, бородой сапоги обмел. Глядишь, я бы тебе и полегче казнь подыскал.

— В третий раз прости за дерзость, великий государь. Мы, Сеитовы, никогда ни в чьих ногах не елозили. Сыскалась вина — руби голову.

— Гордый же ты, холоп. Ныне редко таких людей встретишь… Целуй государю руку. Целуй, целуй. Освобождаю тебя от опалы.

Сеитов ушам своим не поверил. Вот уже не чаял, что всё так обернется. Выходит, не напрасно его благословил иконой Спасителя недужный отец. Отвесил низкий поклон и спросил:

— А где ж мне дале служить, великий государь?

— В Великом Ростове, Сеитов. Сказывали, не зря на воеводстве жалованье мое проедаешь. От владыки Никифора грамоту получил. Хвалит тебя, о граде радеешь.

Тут уж Третьяк своего не упустил. Самое время царю челом ударить:

— Радею, великий государь. Надумал валы насыпать, стены и башни поставить, но казны городской не хватает.

— О том ведаю, Сеитов. Но не приспело еще Ростову укрепленному быть. Ливонская война всю казну съедает.

Царь тяжело вздохнул, нахмурился.

— На словах молвишь владыке: пусть не только молебны служит во здравие русского воинства, но и калиты своей не жалеет. Разобью ливонца, радение его не забуду.

Царь подошел к столу и звякнул в серебряный колокольчик. Вошедшему боярину Ромодановскому приказал:

— С оного дворянина опалу снимаю. Быть ему вновь воеводой в Ростове. Пусть в Разрядном приказе грамоту отпишут.

Третьяк успел еще проститься с отцом. Тот, в свой последний, час был умиротворенным.

— Порадовал ты меня, сынок. Я ухожу со спокойной душой. Ты истинный муж. Верю, ты никогда не посрамишь род Сеитовых и всегда будешь предан Отечеству. Да хранит тебя Бог.

Отец скончался ночью.

Справив поминки, Третьяк Федорович распрощался с опечаленной матерью, родственниками и Гришкой из Зарядья, а затем отбыл с Иванкой в Ростов.

— А царь-то, кажись, не такой уж и лютый, — молвил Иванка.

— Воистину, друже. Но тут особый случай.

Иванка чаял, что воевода что-то прояснит, — и о свой внезапной опале, и о неожиданной царской милости, но Сеитов отмолчался. Он никогда и словом не обмолвится о своей причудливой истории.

А Иван Грозный, действительно, кое в чем изменился. После опалы Федьки Басманова, он совершенно охладел к мужскому полу, иначе бы не простил Сеитова. Поверив в его честность, царь заподозрил в происках Ваську Грязнова. Допрежь он казнил его двоюродных братьев. Васька со дня на день ждал беды, но Скуратов его отстоял. Малюте царь еще доверял, но Григорию Лукьянычу жить оставалось недолго. Вскоре он погиб в Ливонии при осаде крепости Виттенштейн.

Ваську Грязнова, лишенного поддержки всесильного Малюты, государь отослал воевать крымских татар. Но воевал Васька худо, угодил в плен. Стараясь оправдаться, он отправил Ивану Грозному письмо, в коем вранья и хвастовства было через край. Васька извещал, что войско при виде степняков разбежалось, он же в одиночку схватился с двумя сотнями татар, а когда сшибли с коня, то он «над собой укусил шесть человек до смерти, а двадцать два ранил».

Ивана Грозного письмо Васьки до слез рассмешило.

Глава 32

РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ

Пять месяцев минуло, как прибыл из Москвы воевода Сеитов. Ни горожане, ни приказный люд так ничего и не уразумели. Не ясно, по какому поводу Третьяк Федорович угодил в опалу, не ясна и царева милость. Даже владыка Никандр, человек умудренный, не мог постичь случившегося. Воевода ничего толком не пояснил, и тогда архиепископ пожал плечами: «На всё воля Божья».

Новую же достойную лепту в государеву казну Никандр внес без сожаления.

— Епархия вконец не оскудеет, а вот казна русскому воинству зело сгодится.

Никандр, изрядно отличаясь от владыки Давыда, был истинным патриотом своего Отечества. Но в душе своей он иногда сетовал на деяния царя, осуждая того за новгородский и псковский погромы, когда были невинно казнены тысячи людей. Жалел он и князя Темкина-Ростовского, о коем был наслышан как о праведном человеке, и кой был замучен в застенке Малюты. Но открыто поделиться своими «крамольными» мыслями (не взирая на громадные заслуги перед государем) владыка не мог, ведая, что Иван Грозный не щадит ни бояр, ни духовных лиц.

Воевода Сеитов был доволен архиепископом, с коим можно было посоветоваться о значимых мирских делах, ибо Никандр недурно разбирался во всех городских и земских задачах. Его толковые советы не раз помогали Третьяку Федоровичу.

А забот у воеводы — через край, успевай по городу и уезду сновать. До всего у Сеитова есть дело. Особливо донимали беглые. Война всё больше и больше требовала денег. Ростовские князья едва ли не все были казнены, а новопришлые дворяне (из тысячи царя) нещадно ярмили мужиков. Бегство приняло угрожающие размеры. А нет мужика — нет и поборов. Деревеньки таяли, как весенний снег. Все скуднее становилась уездная калита. Как воеводе все прорехи заткнуть, и где на войну денег набраться?

Метался по уезду, норовил усовестить дворян (правда, дворян на местах было мало, многие оказались в Ливонии), дабы не гнули в три погибели оратаев, но результат был плачевным. Сеитов не имел права вмешиваться в дела поместных владельцев — на то есть московский Поместный приказ, — но и оставаться безучастным не мог.

— Дайте мужикам малость вздохнуть, дабы вконец уезд не разорить.

Но дворяне разводили руками:

— И сами ведаем, но государь указал: «Конно, людно и оружно». А сколь кормового запасу, а овса лошаденкам?..

Дворяне загибали пальцы, а Сеитов хмуро выслушивал.

Иванка Сусанин, постоянно сопровождая воеводу, был на его стороне. Будучи крестьянином, он никогда не видел добрых господ. Каждый из них, не смотря на установленный оброк, перегибал палку, умудряясь так прижать мужика, что тот, бедный, стоном исходил. Как тут в бега не податься? Злился на дворян и жалел мужиков. Тяжко им, и всё же труд их боготворил. Нарядный кафтан не изменил его мужичьего нутра. Как увидит оратая за сошенькой, так и всколыхнется его душа, так и захочется самому взяться за поручни. Какая благодать, когда соха послушна твоим рукам, когда от прогревшей земли-матушки веет испариной и дурманяще пахнет срезанным, вывороченным на черный лоснящийся пласт дикотравьем. Господи, ничего нет отрадней!.. А страда, когда приходишь на созревшую, волнующуюся на ветру янтарную ниву, истово помолишься и примешься за косовицу? Душа поет. С хлебушком! В сей упоительный час забываешь и о барском оброке и о прочих крестьянских невзгодах… А избу рубить? Весь в пахнущих смолой белых сосновых стружках; со звоном ухает топор, вырубая пазы; с каждым днем поднимается сруб венца. А вот и до оконец дело дошло, украшая их затейливыми узорами. Лепота! Даже барин, когда ему терем рубишь, душой оттаивает, взирая на искусную работу…