Иван Сусанин

«Ну почему так страшно кабалят мужика? — иногда задумывался Иванка. — Всё на войну с ляхами сваливают. Но только ли в войне дело? И ране Русь с чужеземцами воевала, но так на мужика баре не наседали, и такого повального бегства со времен Батыя не было. Почему?»

Но так и не находил ответа. Одно окончательно понял Иванка: совсем лихо стало мужику. Зарвались баре. Лгут они воеводе. Господа не только на брань оброк выколачивают, но и про свою мошну не забывают. Разорвись тут мужику!

Иванка до сих пор ставил себя на место мужика, ибо крестьянская душа не выветрится из него до самой погибели. Всё, что содеялось с ним за последний год: внезапная встреча с владыкой Давыдом, служба у архиепископа, а затем и у воеводы Сеитова, полная приключений поездка в стольный град, — казалось ему каким-то призрачным, странным сном, и что он вот-вот проснется и вновь обернется мужиком-страдником.

Даже воевода как-то обронил:

— Мнится мне, не забываешь ты свою бывшую жизнь.

— Да разве то забудешь, воевода?

— То-то я вижу, как тебя к мужикам тянет. Другой бы службе радовался. Воеводский послужилец! Сыт, одет, жалованьем не обижен. А с тобой хоть в сельцо не заглядывай, к оратаям тяготеешь. Того, гляди, службу покинешь.

— Покуда не покину, а там как Бог на душу положит.

— Ну-ну. Спасибо за честный ответ. Ведаю: лукавить ты не умеешь… Как супруга твоя? Как-то видел недавно. Никак скоро чадом разрешится? Кого ждешь?

— Сына.

— Всяк отец сына ждет. Молись, Иванка.

Иванка молился, сходил в собор пресвятой Богородицы, но Настенка опросталась дочкой. Роды оказались тяжелыми. Принесла молодая супруга жизнь маленькому существу, а сама преставилась.

Бабка-повитуха сердобольно молвила:

— Прытко старалась, но знать так было Богу угодно. Другие бабы по десятку плодят, а эта на первенце не сдюжила. Упокой Господи новопреставленную рабу Божью.

Сусанна разрыдалась, а Иванка стиснул ладонями голову. Сердце разрывалось от неутешных страданий. Уж так он любил свою Настенку! Ему и в голову не могло прийти, что Господь так рано заберет ее к себе. Горе его было гнетущим и неизбывным

Настенка! Какая же она была веселая, как умела радоваться жизни, как умела поддержать мужа. Какие бы невзгоды не обрушивались на семью, она никогда не унывала, вселяя в близких людей свое жизнелюбие.

Иванка с горя ударился в зелье. Именно в кабаке, что неподалеку от Спаса на Торгу, к нему и подсел Третьяк Федорович

Целовальник Томила, тучный мужичина с черной округлой бородой, зрачкастыми, пронырливыми глазами и шишкастым носом тотчас выплыл из-за буфетной стойки и с особым почтением, осклабившись, поставил на стол оловянную чару доброго вина.

— Угощайся во здравие, воевода.

Третьяк Федорович повел на целовальника хмурым взглядом: только вчера отчитывал его в приказе за плутовство. Питухи жалуются: не только вино, но даже меды и пиво разбавляет. В оборот взял целовальника:

— Ты, Томила, прилюдно крест целовал, дабы приумножать доходы кабака, но не за счет шельмовства. Коль и дале плутовать будешь, другого Ермака сыщу.

Томилка норовил обелить [162] себя, но воевода был неумолим:

— Плутовства не потерплю!

Сейчас же воевода ничего не сказал целовальнику, а когда тот ушел за стойку, Третьяк Федорович поднял чару.

— Помяну твою Настену. Да будет ей земля пухом.

Осушил до дна, чем немало подивил бражников: воевода к питухам никогда не заходил и слыл в городе трезвенником.

— Третий день тебя на службе не вижу, Иванка. Ведаю: велико твое горе, искренне сочувствую тебе, но кручину вином не зальешь. По себе знаю. Когда преставился отец, так был скверно на душе, хоть волком вой. И все же взял себя в руки. Как ни тужи, но второго отца не заимеешь. Нелегко и с доброй женой расставаться. Но жена — не мать и не отец. Нет большего несчастья, чем их утрата. А вот другую жену ты всегда найдешь. Авось будет не хуже Настенки.

— Такой не будет, воевода. Первая жена от Бога, — угрюмо произнес Иванка и вновь потянулся, было, к сулейке, но Третьяк Федорович отстранил скляницу на край стола.

— Довольно, друже. Не затем я сюда пришел, дабы мой верный послужилец до чертей напился. Поднимайся! Ныне дома проспись, а поутру, чтоб был у Приказной избы.

Пошатываясь, Иванка молча выбрел из кабака. Двое послужильцев, что дожидались на улице, получили воеводский приказ:

— Проводите до избы.

Не доходя крыльца, Иванка услышал голосистый плач ребенка. Еще задолго до рождения чада, Настенка молвила:

— Ежели Бог даст сына, хотелось бы наречь его Слотой, в честь отца моего, а коль народится девица, быть ей Тонюшкой, так бабушку мою окрестили. Я ее плохо запомнила: маленькой была, но матушка сказывала, что я нравом в бабушку.

— Так и быть, доченька, хотя дело за мужем. Муж — всему голова.

Но Иванка не возражал. Так появилась у него дочь Антонида.

Глава 33

ЛАДУШКА

Нет, не забыл воевода Полинушку. Давно бы с ней повидался, да опала и смерть батюшки воспрепятствовали. А тут и Великий пост пожаловал, строгий, взыскательный, когда даже в мыслях о любви грешно грезить.

Теперь у воеводы руки развязаны. Минует пост — с сенными девками греши, к боярышням наведывайся, а то и жену себе выбирай. У молодого воеводы кровь горячая, давно пора любви приспела.

С нетерпеньем поджидал Светлого Воскресенья. В сей день, он пойдет в хоромы земского старосты Курепы, пойдет по древнему обычаю, когда цари, наместники и воеводы обходили дворы именитых людей и поздравляли их с Пасхой. Допрежь всего, отметив праздник в своем тереме, Третьяк Федорович взял с собой кулич и лукошко с яйцами, и направился к хоромам старосты.

Демьян Курепа не ожидал появления высокого гостя, и даже малость опешил.

— Ты чего застыл, Демьян Фролович? Принимай яичко. Христос воскреси!

— Воистину воскреси… Токмо я не ожидал, воевода. Поднимемся в терем да похристосуемся.

И начался в хоромах переполох!

Обменявшись пасхальными яйцами с Курепой и его супругой, и совершив поцелуйный обряд, Третьяк молвил:

— А теперь в светелку.

«Вот оно что, — смекнул Курепа. — Опять за Полинку надумал взяться. Неймется воеводе. А ведь, кажись, забыл про свое намерение. И осень, и зима миновала. Курепа с облегчением подумал, что воевода решил оставить в покое златошвейку, а он вдруг вновь нагрянул».

— Можно и в светелку, — кашлянув в каштановую бороду, без особой радости произнес староста.

Третьяк трехкратно облобызал Полинку в ланиты [163], а затем вдруг, нарушая старинный обычай, жарко поцеловал ее в уста.

Полинка зарделась маковым цветом. Впервые в жизни ее поцеловал мужчина. И кто? Сам воевода Сеитов! Что это с ним? К другим сенным девушкам он лишь едва прикоснулся, а к ней?.. Что на него нашло? Присел на лавку и глаз с нее не сводит. Зазорно-то как, Господи!

Посидел, посидел Третьяк, и, наконец, кинув прощальный, ласковый взгляд на Полинку, удалился из светелки. В сенях сказал старосте:

— Ты вот что, Демьян Фролович. Не обессудь, но завтра опять к тебе наведаюсь.

— Буду рад-радешенек, — с гостеприимной улыбкой поклонился Курепа, а у самого на душе кошки заскребли. Разорит его воевода! Сколь питий и яств надо выставить.

Но Третьяк, словно подслушав неутешные мысли старосты, молвил:

— Стол собирать не надо… Не к тебе приду, а к Полинке.

— К сенной девке?… Не уразумел, воевода.

— Не лукавь, Демьян Фролович. Всё ты уразумел. Чай, не забыл наш разговор. Завтра прибуду после обедни… Ты Полинку в горенку приведи. Потолковать с ней хочу.

— Добро, воевода.

Проводив Третьяка Федоровича до ворот, Курепа крутанул головой.

«Никак, в златошвейку втюрился [164]. То ли радоваться, то ль беду на свою голову поджидать. Народ изведает — ехидничать примется. Воевода с сенной девкой спутался! А что поделаешь? Но пересуды долго не живут, а вот Златошвейка в его хоромах едва ли задержится. Ныне воевода вновь у царя в милости. А государь, чу, земские приказы надумал порушить. Многое, чу, от воеводы будет зависеть. Уж лучше на рожон не лезть. Надо мирком да ладком с Третьяком поладить».