Иван Сусанин

«Смилостивился» Наумов. Пусть каждый слуга изведает, что даже дворецкий в псари перемещен. У нового повелителя не забалуешь.

Старая мамка Никитична, согбенная, подслеповатая, опираясь на клюку, шла вкупе с Полинкой, ворчала:

— Злой ордынец. Изувер треклятый. Накажет его Господь.

— Накажет, Никитишна. Худой человек, — сквозь слезы вторила старухе Полинка, коя вела за ручонку двухгодовалого Егорушку.

— Туда ли сопутье торишь, голубушка? Не заблудиться бы.

— Не тревожься, Никитишна.

У Полинки было настолько постыло на душе, что ей не хотелось ни с кем говорить. От воеводы она узнала страшную весть. Ее возлюбленный, от коего она заимела сына, погиб в сече с ляхами. Погиб! Его нет в живых.

«Любый, любый, — шептали ее соленые губы. — Как же ты не уберегся от злого ворога? Как же Господь тебя не сохранил? И как мне жить теперь без тебя?..».

Встречу попадались ростовцы. Мужики недоуменно пожимали плечами, а бабы останавливались и сердобольно охали:

«Батюшки-светы! И чего это Полинка вся зареванная?».

А Полинка, никого не видя и ничего не слыша, с убитым, мученическим лицом, шла к дому бортника Пятуни, кой находился неподалеку от храма Николы на Подозерье, и в коем она бывала не единожды.

Дверь избы была закрыта на огромный замчище, что явилось для Полинки полной неожиданностью. Она растерянно опустилась на крылечко и молвила:

— Куда-то запропастились хозяева.

— А ты сказывала, что Авдотья всегда дома.

— Всегда, Никитишна. А ныне невдомек мне.

Вскоре всё прояснилось. Вышел мужик из соседней избы и молвил:

— Намедни Пятуня из лесу прибегал. Сказывал, большой медосбор намечается. Одному-де не управиться. Авдотью с собой увел. Почитай, до конца лета… А чего содеялось?

Полинке ничего не хотелось рассказывать, тем более она уже слышала от словоохотливого Пятуни, что сосед «нраву хитрецкого», знается с торговым людом и занимается какими-то темными делишками.

— Чего, грю, содеялось? Чем могу — помогу.

— Спасибо на добром слове, но нам ничего не надо.

Мужик крякнул, раздумчиво поскреб корявыми перстами лопатистую бороду и подался к своей избе.

А Полинка и вовсе впала в отчаяние. Будь она одна — не пропала бы. А ныне у нее на руках и Егорушка, и беспомощная старушка. Куда идти, в какую дверь постучаться?

— Ох, беда привалила, голубушка. Злой ордынец, душегуб. Илью Муромца на него с орясиной. Да хоть такого, как Иванку напустить.

Никитична часто видела Иванку, когда он служил у бывшего воеводы. И не раз, глядя на дюжего молодца, восклицала: «Экой ты богатырище».

— Какой Иванка?

— Да ты что, голубушка? Ты ж у него на новоселье была. Аль запамятовала?

И Полинка, будто от сна пробудилась. Тотчас всплыла Иванкина изба, что на речке Пижерме, веселое застолье, лицо Третьяка Федорыча, его ласковые глаза… Господи, ведь именно в тот день и поглянулась она воеводе… Иванка. Верный послужилец воеводы. Третьяк Федорыч весьма по-доброму о нем отзывался.

— Вставай, Никитишна. К Иванке пойдем.

Иванка принял, как самых близких родных. За последние два года он еще больше заматерел. Выслушал печальную речь Полинки, тяжко вздохнул и молвил:

— Неутешно твое горе, Полинка. Да и я теперь не скоро отойду от такой жуткой вести. Но надо жить. Дите у тебя от Третьяка Федорыча. Егорушкой, чу, кличут. Вот и будет моей дочке вместо братца.

— А Никитишна — мамкой. Не пропадем! — высказала Сусанна.

— Спасибо вам, люди добрые, — поклонилась Полинка.

Глава 36

НОВЫЕ НАПАСТИ

Далеко не тот стал земский староста Демьян Курепа. С воеводой Сеитовым он еще как-то ладил, а вот с бывшим опричником Наумовым дела его круто изменились. Тот, надменный и властолюбивый, настырно лез во все земские дела, неизменно извлекая для себя выгоду.

Демьян Фролович норовил как-то остудить пыл воеводы:

— У тебя, Иван Петрович, своих дел невпроворот, а ты еще о земских делах печешься, до всякой мелочишки доходишь. Здоровье свое побереги. Чу, весь израненный с войны-то приехал.

— Да уж в кустах не отсиживался, — приосанившись, изрекал воевода. — Где самый опас, там и Наумов. Ран — не перечесть, но и я немало ляхов изрубил. Царь-то не зря за мои ратные доблести на ростовское воеводство поставил.

— Не зря, видит Бог, — кивал староста. — Вот и надо себя поберечь. Мы уж тут сами земские дела управим.

Но Наумов с первых же дней решил взять Курепу в оборот:

— На то я великим государем и назначен, дабы Ростов Великий блюсти. Никакие земские дела сквозь пальцы пропускать не намерен. А кто позволит помеху чинить, того в бараний рог согну.

«Согнет, — удрученно раздумывал Курепа. — И грамотку на Москву не отпишешь. Наумов хвастался, что у него в каждом приказе верные дружки да приятели. Отпишешь себе на беду. Пошел по шерсть, а воротился стриженым. Наумов так обкорнает, что и свету белого не возвидешь. Про его лютые опричные дела во всех уездах наслышаны. Как ни худо, но надо терпеть Наумова, терпеть, невзирая на изрядно похудевшую мошну».

Норовил вновь златошвейку Полинку в свои хоромы залучить (то-то бы денежка ручейком побежала!), но Наумов пронюхал и всю обедню испортил:

— Слушок прошел, что ты, Курепа, сенную девку Полинку надумал в свою светелку завлечь?

— Искусная рукодельница, Иван Петрович. Чего ей в чужих людях без дела мыкаться?

— А ты разве не ведаешь, что я сию девку прогнал со двора?

— Ведаю, Иван Петрович… Но она у меня когда-то по порядной грамотке трудилась. Вот я и…

— Никаких рукодельниц, староста! — резко оборвал Наумов. — Ты покумекал, что люди скажут? Воевода — со двора прочь, а староста — милости просим. Чтоб ноги ее у тебя не было!

— Не будет, Иван Семеныч, — смиренно заверил Курепа, а сам призадумался. И с какой это стати Наумов на Полинку ополчился? Как с цепи сорвался. Немедля выдворил. И кого? Лучшую мастерицу, чьими изделиями не зазорно и царские палаты украсить. Маху дал Иван Наумов. Мог бы лопатой деньгу грести, а он девку как лиходейку вышиб. Остальных сенных девок не тронул, а самую нужную работницу выгнал. И мамку Сеитова не пощадил. Чу, с криком и бранью выпроваживал… Тут что-то не так, не по-людски. Сеитов на войне сгиб, вкупе с Наумовым ратоборствовал. Другой бы Полинку и мамку добрым словом поддержал, дабы не шибко сокрушались, а этот как злодеев вышвырнул. И так озлился, что даже не дозволил рукодельнице сызнова за свою работу взяться. «Чтоб ноги ее у тебя не было!». С чего бы так осатанел, Иван Петрович?… Загадка, большая загадка.

В избу Ивашки Сусанина староста наведался неделю назад. Самого хозяина в избе не было. Мать ответила, что Ивашка пашет земли ростовских огородников, чем вовсе не удивила Курепу. Земский староста хорошо ведал, что сей «чудаковатый» мужик еще в прошлую весну взялся за соху. Вот тогда он диву дался: Ивашка, то у владыки Давыда служил, то у воеводы Сеитова, и вдруг обратился в смерда-оратая.

Покачал головой, но в столь резкую перемену не вдавался: Ивашка справно платил все пошлины, жил тихо, ни в каких худых делах замечен не был. Пусть на соху налегает, коль другого занятья не сыскал. Мужик здоровущий, поди, за сохой играючи ходит.

Полинка же Курепе отказала:

— Прости, Демьян Фролович, но я у Сусаниных прижилась. Никуда больше не пойду.

— Да я тебя и с дитем возьму. Ничем не обижу. Вновь за свою любимую работу примешься. Это тебе не за прялкой с куделью сидеть. Не для того тебе руки дадены.

Но Полинка ни на какие уговоры не поддавалась. И все же земский староста, обладая в городе большой властью, держал в уме и другие резоны, но применять их не довелось: идти против воеводы он не захотел.

Наумов же как-то спросил:

— Кто это Полинку пригрел?

— Ивашка Сусанин.

— Кто такой? Что за человек?

Курепа поведал, и тотчас изумился ожесточившемуся лицу воеводы.