Великий океан

...Гедеон все еще стоял возле порога. Ананий, проворно шагая по мягким травянымплетенкам, устилавшим пол горницы, снял с каминного крюка большой котелок с кипевшимсахаром, влил туда рому, надавил малиновых ягод, добавил воды. Душистый парраспространился по комнате, заставил Гедеона вздрогнуть. Когда-то бывший горнозаводчикне раз готовил такое питье.

Благослови,сказал он хмуро, дергая отросшую щетину усов.Лучше мне в лесу.Людей не вижу...

Ананий продолжал бесшумно ступать меховыми сапогами, разглядывал на свет тягучуюжидкость, мешал ее ложкой, что-то бормотал, словно пригретый кот, и, казалось, совсемне слушал посетителя. Однако когда Гедеон замолчал, архимандрит вдруг обернулся, повесилкотелок над углями, вытер рушником веснушчатые пальцы. Благодушие и блеск в глазахисчезли, щуплый, настороженный, остановился он перед монахом. Сквозь жидкую рыжуюбороду просвечивал золоченый крест.

Ослушание...сказал он очень внятно и тихо.Из монастырских темниц не выходитникто. Сурова кара господня... Иди в казармы. В тягостные времена церковь не покидаетмирян... Внемли всему и излагай мне.

Не глядя на Гедеона, он сунул ему руку и стоял до тех пор, пока монах, попятившись,не закрыл за собой дверь.

До поздних сумерек сидел архимандрит в своих покоях, писал письмо. За окном стучалплохо прилаженный ставень, мелкими каплями хлестали в стекла порывы дождя. Штормусиливался, слышно было, как шипели вдоль берега волны, гудел прибой. Было темно иглухо, изредка с палисадов доносились окрики часовых,

Ананий ежился, плотнее натягивал лисий тулуп. Сквозь щели бревен проникал ветер,колебал пламя свечи. «Покоишки», отведенные архимандриту, были еще не закончены, иво время сильного ветра приходилось не прекращая топить камин.

Архимандрит подбрасывал еловые сучья, маленькими глотками отхлебывал горячийпунш, снова садился к столу, продолжал скрипеть пером.

«...Царствующая здесь французская вольность заставляет меня много думать...выводилАнаний строчки тайного донесения в Санкт-Петербург.Ежели подробно описывать всеего деяния, то надобно будет сочинять целую книгу, а не письмо писать. Я не могу и понынеузнать, приезд ли мой или ваши колкие выговоры, господину Баранову писанные, взбесилиего. Всех промышленных расстраивает и вооружает против вас, все называет принадлежащимКомпании, а не компаньонам... Ныне ни одного алеута не венчаю, не доложась его, но и тутне угодишь, всегда старается промышленных взбесить и распустил слух, яде имею предписаниепаству духовную содержать во всякой строгости. А у него собрания частые, игрушки и черезвсю ночь пляски, так что не оставляет на воскресенье и праздничные дни, а иногда и вбудни игрушки делает... С пропитанием довел до того, что народ помереть весь должен,ходят на лайду улитки морские да ракушки собирать, алеуты ждут полного затишья, чтобысбежать на Кадьяк и протчие острова... Сам в Охотске доныне прохлаждается. За людьми иприпасами отбыл, край заселять, строить, жадность проявляет несусветную. А того не хочетякобы и замечать, что появление большой деятельности совсем напугает бобров и ониисчезнут или истреблены будут предприимчивостью новых жителей...»

Ананий писал, вспоминая каждую мелочь, каждую деталь поведения правителя. Всемогло пригодиться. Он знал тех, кому писал. Повернутое под другим углом, все имело идругую цену.

Горла кувшинов

Подняты ввысь.

Брюха кувшинов

Наполнив ряд.

В мягком рисе,

В грубом рисе...

Наплавков морщился, с напряжением вытаскивал больную ногу из раскисшего липкогогрунта и сквозь зубы бормотал песню. Это успокаивало и помогало двигаться. Песню онподслушал когда-то от дряхлого китайца, жизнерадостного и высохшего, словно мумия.Старик много лет сам засевал свое рисовое поле, дававшее пищу на одно новолуние. Остальноевремя Чжо-Лин кормился неизвестно чем.

Гарпунщик давно уже перестал ходить на ключ лечиться. Источник только ослаблялсердце, ноге все равно не стало лучше. Да и время наступило не для возни с ногой. ОтъездБаранова и Кускова помог ближе сойтись со звероловами, разглядеть то. что до сих пор былоскрыто и придавлено. Наплавков теперь ясно видел, что лишения и непосильный труд были,по существу, единственным уделом промышленных и что порой только страх и преклонениеперед личностью правителя сдерживали людей...

И новая дерзкая мысль, как в прежние годы, постепенно овладевала им. Он знал обунте Беньовского на Камчатке, учиненном много лет тому назад, знал, что произошел онтоже среди таких же промышленных людей, захотевших вырваться из неволи, знал, чтобунт удался. Может быть, это то самое, ради чего стоило еще побороться?..

Недавно больной и угрюмый, Наплавков за эти недели совсем изменился, помолодел.Промышленные встречали его всюду, хлопотливого и старательного, помогавшего то однойпартии, то другой, присаживающегося к крылечку казармы выкурить трубку, поговорить. Ивсегда случалось так, что злые, ослабевшие люди после его ухода сидели до темнотывзбудораженные и задумчивые. Грезилось новое, что-то хорошее. Что Наплавков недоговаривал. Он умел разбередить мечтания и осторожно отступал. Время научило егодействовать не торопясь. Нужно было сперва разведать, подготовить почву, чтобы потом нераскаиваться в поспешности...

Дождь превращался в сплошную хлещущую завесу, креп ветер. Мокрые лапы елейпреграждали дорогу, заросли лиан и терновника становились непроходимыми. Далеко вверхугудели вершины великанов сосен, скрипели стволы. Надвигались сумерки.

Наплавков ежеминутно подкидывал на плечо горного барана, убитого возле редута,торопился выбраться из лесу. Шторм вырастал в бурю, неистовавшую в этих широтах понескольку дней. Нужно как можно скорее добраться до форта, укрепить якоряминедостроенное судно. Ветер сорвет его как байдарку.

Показались строения крепости. Сквозь частую рябь дождя оголился просвет над деревьями,выступили зубцы палисада. Со стороны леса блокшифов не было, сразу начинались высокиеотвесные стены. За несколько месяцев бревна потемнели,казалось, крепость стоит уже неодин год.