Ветер в твои паруса

Юрий Васильев

Ветер в твои паруса

…Колокол висел на деревянной треноге и казался таким же древним, как все вокруг, как эти замшелые сопки, от которых начиналась тундра.

Он висел здесь еще с той поры, когда лишь чайки да кайры провожали суматошным гомоном редкие суда, случайно заходившие в бухту; его давно не чищенная медь покрылась коростой времени и уже не горела в лучах низкого солнца — он просто висел тут, на самом краю земли, как память о доброй воле добрых людей, которые, карабкались на скалы с тяжелым грузом, чтобы в глухой предрассветный час его голос отводил корабли от беды…

Один только раз мы звонили в колокол. Это было в тот день, когда погиб Веня.

1

Вылет отложили в третий раз.

— Пропади ты пропадом! — раздраженно сказал Павел и налил себе еще рюмку вина. — Когда я наконец доберусь до нормальной железной дороги, по которой ходят поезда с купированными вагонами и с вагонами-ресторанами, с усатыми проводниками! Всю жизнь теперь буду ездить только на поезде. Это я тебе обещаю, Олег.

— Зарекалась коза в огород ходить, — мрачно ответил Олег.

Они сидели в ресторане аэровокзала. Два старых друга, которым через час-другой надо будет расстаться. Расстаться надолго, потому что один из них, геофизик Олег Комаров, скоро сядет в поджидающий его вездеход и уедет в далекий тундровый поселок, а другой, геолог Павел Евгениев, поднимется на борт самолета и улетит на материк.

— Жениться едет, — негромко сказал Олег и поднял рюмку. — По асфальтам едет ходить. И не понимает, что третий раз вылет задержали. Это символично. Не отпускает тебя Чукотка. Давай мы сейчас продадим билет, возьмем ребятам ящик вина, сядем в вездеход, а Таньке… Таньке что-нибудь напишем. Что-нибудь такое для нее придумаем.

— Не дури, Олег. Без тебя тошно.

— Ты прав. Я помолчу…

В углу негромко пел музыкальный ящик, пел на любой вкус; за пять копеек можно выбрать себе на прощание песню по душе и настроению, песню о любви и о дорогах, о расставаниях и встречах. К ящику подходили люди, кидали монету и слушали, подперев голову, как горит на московских улицах зеленый огонек такси, как шумит ветер в зеленых соснах Карелии, и почему-то показалось Павлу — совсем не похожи этот аэровокзал и этот ресторан на такие же вокзалы и рестораны в других уголках России, где люди сидят и ждут самолета или встречают друзей и родных; не похожи потому, что вот эта дверь на летное поле нигде не связана так прочно с началом и концом какого-то куска жизни.

«Дверь эта — ворота судьбы». Он невесело усмехнулся про себя и подумал, вернее, заставил себя подумать, что горечь отъезда — просто обыкновенная горечь отъезда, так бывает везде, и в Рязани, и в Туле, а что до ресторана и аэровокзала, то все тоже обыденно и привычно, разве что не так шумно и никто не танцует меж столиков.

Он улетает сегодня. Не он первый, не он последний. На столике в бокале стоит завядшая ветка сирени. Наверное, ее оставил здесь прилетевший с материка отпускник. Растрогался от встречи с родной землей и поставил ветку в бокал. Он тоже часто прилетал сюда из отпуска, из командировок, его встречали друзья; они пили шампанское в буфете, хлопали друг друга по плечам, радовались, что вот наконец вместе.

Не надо было Олегу провожать его. Обоим им невесело. Сидят и смотрят на часы и думают, что куда как лучше было бы вместе улететь или вместе остаться, только тут уже ничего не поделаешь. У каждого через час или через два начнутся свои дела, и вот эти минуты прощания станут их последним общим прошлым.

Олег пытается острить и балагурить, но мысли его не здесь, он уже месит тундру в тряской своей машине; и Павел тоже в пути, в Москве, на тихих улочках Арбата, в большой и гулкой квартире, по которой ходит, поскрипывая половицами, отец, пьет запрещенный врачами кофе, курит запрещенные врачами сигареты.

Играет в углу музыкальный ящик…

За столиком рядом с Олегом и Павлом сидят двое, пьют пиво, лениво грызут раздобытую где-то воблу. Плотный рыжий мужчина в потрепанной летной форме отхлебывает из кружки, курит, смотрит на своего собеседника, тоже бывшего летчика, и говорит неторопливо, словно бы вслушиваясь в то, что рассказывает:

— …Приходит он ко мне и выкладывает: так и так, Владимир Сергеевич, мы с вашей дочкой давно друг друга любим, теперь вот решили пожениться. Как вы на это смотрите? Ну я что? Женитесь, говорю, вам жить. Только ты и вправду Наташку сильно любишь? Кивает головой люблю, дескать. Тут я возьми да и скажи: а вот представь, молодой человек, что придет ей в голову такая блажь, ну не блажь, а очень сильное желание, ото всей души — слетать среди года в Москву на «Лебединое озеро». На один день слетать — и обратно. Денег это будет стоить, сам понимаешь… Как ты вот на это смотришь? Засмеялся мой парень и говорит — не бойтесь, Владимир Сергеевич, она же не дура, сами небось воспитывали. Денег на ветер кидать не станет. Да и я не белоручка, цену заработанному знаю. Так что будьте покойны, намек ваш понял, глупостей мы себе не позволим. Солидно жить собираемся.

— Дельный парень, — сказал собеседник. — Сметливый. Вышла за него Наташка?

— Выходит… А теперь послушай вот что. Сразу после войны служил я за Уралом. Места, сам понимаешь, глухие, до ближайшего города вроде бы недалеко, а поди доберись. И вот услышал я там такую историю. Командир соседней с нами летной части привез из Москвы жену, посадил ее в четырех, стенах, сам то летает, то командует, а ей хоть волком вой: ни друзей, ни развлечений, одно удовольствие — кино в клубе. Прими во внимание к тому же, москвичка она коренная, успела к другой жизни, привыкнуть… А женщина, говорят, была красоты редкой; любил он ее без памяти, а только что поделаешь — служба. Приходит он как-то домой — как раз накануне ее дня рождения было, видит — жена в слезах. Тихо так сидит на диване и плачет. «Что с тобой?» — спрашивает. «Да так…» — «А все-таки?» Она еще больше в слезы. «Сейчас вот по радио передавали, завтра в Большом театре «Борис Годунов», новая постановка. Всю жизнь мечтала послушать». И что, ты думаешь, он делает? Ты бы, например, что сделал? Или я? Ну погладил бы по головке, успокоил бы — ничего, мол, родная, вся жизнь впереди… А он по-своему решил. Взял самолет, посадил в него жену, и через пять часов они уже ели мороженое в фойе Большого театра, слушали оперу, а потом, уже к полуночи, поехали в ресторан, и устроил он ей день рождения. По всей форме с оркестром и шампанским, корзину цветов раздобыл. Только самому пить не пришлось, потому что утром ему с женой обратно лететь надо было. За три тысячи километров…

Павел поднял голову, прислушался. Ба! Да ведь это же о полковнике Строеве, отце Вениамина! Старая легенда, которую и он, и Олег, и все их общие друзья слышали уже не раз, и сам Венька, рассказывая ее, говорил, улыбаясь, что это, конечно, легенда, но что-то подобное было… И все равно приятно, что память об отце живет вот в такой романтической истории.

— Ну а потом пришлось расплачиваться, — продолжал старый пилот. — Разжаловали его. Суд был, как положено… И все-таки до сих пор многие вспоминают о нем, потому что, прав ли он, виновен ли, а поступил красиво…

— Красиво, — сказал собеседник. — Красиво, черт возьми… Только больно дорога цена за один вечер.

— А он не за вечер платил. Пойми ты. За любовь свою. А что до цены, то не знаю, хватит ли в мире золота, чтобы оплатить ее. Если только это и вправду любовь… Наташке я, конечно, не рассказывал, зачем ей? Пусть себе солидную жизнь строят…

— А что с ним сейчас? Летает? Или совсем его из авиации турнули?

— Не знаю. Давно это было, сам понимаешь.

«И я тоже не знаю, что было потом с отцом Вени, — подумал Павел. — Знаю только, что полковник Строев, Герой Советского Союза, герой Халхин-Гола и озера Хасан, военный летчик, бомбивший Берлин, несколько лет тому назад умер… Но если легенда существует, ее надо продолжить. Немногие люди стоят этого».