Зелимхан

Скамейки стояли и у самого берега, чтобы можно было

отсюда любоваться природой.

Ниже крепостной стены обрыв был утыкан

железными кольями и обнесен колючей проволокой.

Противоположный берег реки тоже был высок, а за ним

открывался очаровательный пейзаж: альпийские луга вперемеж-

ку с лесом, увенчанные па горизонте высокими

шапками гор.

Полковник Гулаев обычно выходил сюда отдохнуть.

'Он садился на самую крайнюю скамью и смотрел на

зеркально чистые воды Хулхулау, на дальние леса и

горы, над которыми ему еще предстояло укрепить свою

власть...

Вот и сегодня этот вершитель судеб тысяч чеченцев,

с сознанием своей власти над здешними людьми,

пришел сюда. Пришел, чтобы после сытного завтрака

немного погулять, прежде чем идти в душный кабинет

своего управления. Он сидел на той же крайней скамье

у самого берега и думал о вчерашней неудачной

вылазке Вербицкого против Зелимхана.

В нескольких шагах от полковника в почтительной

позе, опершись о спинку скамейки, стоял адъютант.

Иной раз своими разговорами он развлекал начальника.

— Мне рассказывали, ваше высокоблагородие, что

версию о гибели Зелимхана сочинила какая-то баба из

Харачоя, — сказал адъютант, заметив, что Гулаев явно

скучает.

Полковник пожал плечами и продолжал молча

курить.

— Немало способствовали распространению слуха

и беноевцы, желая похвастаться, — адъютант

деликатно пытался всячески уменьшить вину Адода Элсаноза,

от которого ему тоже кое-что перепало.

— Да, опозорились мы с этим Зелимханом, —

произнес наконец полковник, ни к кому не обращаясь.

Затем, обернувшись к адъютанту, добавил: — А беноевцы

мастера врать, это им недолго... — и он выпустил изо

рта сине-голубую струйку дыма.

— Оказывается, когда беноевцы начали искать в

лесу своего Буцуса, один из них увидел на месте боя труп

человека, очень похожего на Зелимхана...

— Но как мог старшина Адод уверять нас, что

видел Зелимхана мертвым собственными глазами! —

перебил адъютанта полковник, возмущаясь так, словно

впервые услышал об этой истории.

— Кто его знает? — пожал адъютант плечами.

— Может, он просто поверил беноевцам.

— Тьфу, — сердито сплюнул Гулаев, — нашел кому

верить. А скандал какой получился! До сих пор не могу

объясниться с генералом по этому дурацкому случаю.

Внезапно раздался выстрел. Полковник быстро

поднял голову и спросил:

— Что это? Не с нами ли играют эти шутки? — и,

улыбнувшись, обернулся на выстрел.

Раздался второй выстрел, и пуля угодила

полковнику в висок.

Адъютант заметался, не зная, что предпринять. Он

в испуге схватил голову уже мертвого Гулаева и стал

разглядывать рану. Потом опрометью бросился искать

врага, хотя это было явно бесполезно.

Как потом выяснилось, Зелимхан ползком, прячась

за деревья, подкрался к самому краю

противоположного берега Хулхулау и выстрелил в полковника на

расстоянии четырехсот шагов.

— И как тебе удалось попасть точно в висок с

такого расстояния? — спрашивали абрека люди, мало

верившие в такое чудо.

— Да ведь приказал же Вербицкий стрелять именно

в висок, — шутил Зелимхан.

Итак, Зелимхан мог подвести черту: он сдержал

все три клятвы, данные когда-то в грозненской

тюрьме отцу: отобрал невесту Солтамурада и

обесчестил старшину аула Махкеты, насильно выдавшего ее

за своего сына, так что спесивый Говда вскоре после

этого умер, не перенеся позора. Зелимхан убил сына

харачоевокого старшины Адода, отомстив Элсановым

за кровь Бахоевых, пролитую при похищении Зезаг.

Мало того, он смертью покарал полковника Дубоеа за все

несправедливости, которые тот чинил против его семьи

и близких. Правда, трусливый Чернов спасся от него

бегством, но в представлении абрека для врага это

был позор более страшный, чем физическое

уничтожение. И, наконец, он убил Гулаева за издевательства над

невинными людьми и тем самым прославился как

защитник бедных и обездоленных.

И все же Зелимхан не достиг ни покоя, ни счастья,

а главное — не приобрел желанной свободы. Наоборот,

чем дальше, тем больше харачоевец чувствовал себя

глубоко несчастным и завидовал убогим нищим,

которые могли спокойно бродить по дорогам, просить

милостыню. А тем, кто говорил ему, что он свободен, как

вольный ветер, с горечью отвечал: «Пока нет веревки

на шее...»

За каждой удачей абрека следовало какое-нибудь

несчастье для его близких. А ведь он хотел покоя,

который обеспечивается безопасностью семейного счастья

и правом мирно трудиться. В этих тяжких раздумьях

Зелимхан вспомнил совет матери написать императору,

но внес в него существенную поправку: абрек

обратился с письмом к председателю Государственной думы.

Он подробно писал о причинах, побудивших его

сделаться абреком. Жаловался, что на царской службе

много нечестных людей, что они не дают спокойно жить

слабым и бедным. «Я знаю, вернуться к мирной жизни

мне теперь невозможно, — писал он с болью на душе.

— Пощады и милости я тоже не жду ни от кого. Но для

меня было бы большим -нравственным удовлетворением,

господин председатель, если бы народные

представители поняли, что я -не родился абреком, не родились

абреками также мой отец, брат т другие товарищи».

Абрек просил, если не найдут возможным сделать

его письмо предметом обсуждения народных

представителей, отдать его в какой-нибудь печатный орган для

обнародования.

Нет, письмо Зелимхана не стало предметом

обсуждения народных представителей, не было оно и

опубликовано в газете. Но зато вслед за Вербицким сам

генерал Михеев разразился в печати оскорбительными

упреками в адрес харачоевца.

«Мне известно и без указаний Зелимхана, — писал

генерал, — что на царскую службу иногда попадают

люди нехорошие, с порочными и противными духу

закона наклонностями... Пусть Зелимхан знает, —

продолжал он, — что я, как представитель закона и порядка

в области, считаю его, Зелимхана, самым крупным

нарушителем закона, виновным перед богом и царем,

а потому заслуживающим самую тяжелую кару».

Так ответил Зелимхану Михеев за народных

представителей.

Зелимхан пришел навестить больную мать. Она

лежала в доме дальних родственников Гушмазуко, где

временно ютилась семья абрека.

Бици не было дома. Она ушла на реку, чтобы

искупать детей и заодно собрать в лесу сухого валежника.

Зелимхан молча сидел у постели матери, не желая

своими рассказами расстраивать ее.

Сегодня Хурмат стало еще хуже. За эти последние

два дня она выпила лишь несколько глотков куриного

бульона да чашку холодной воды, настоенной грушами.

Сейчас, к вечеру, дыхание больной стало прерывистым

и хриплым. Во всем доме стояла гулкая тишина, лишь

изредка нарушаемая криком петуха во дворе, звавшего,

как казалось Зелимхану, недоброго гостя.

— Скажи, не ответил ли тебе царь на письмо? —

спросила мать.

Зелимхан сделал вид, что не слышал (вопроса, и

поспешил перевести разговор на другое.

— Нет, сынок, расскажи лучше, что царь' ответил на

твою бумагу? — перебила его Хурмат. Ее худая

морщинистая рука с трудом дотянулась до его колена.

— До царя мое письмо, видно, не дошло, мама, —

сказал он, — Мне ответил генерал Михеев.

— Ну и что? Расскажи...

— Хорошего мало> — ответил Зелимхан уклончиво,

не желая расстраивать больную. — Говорит, что во