Солнце над Бабатагом

Абдулла, подгоняя коня, со страхом посматривал на Ташмурада, который был приставлен следить за поведением обоих братьев, и прислушивался, не раздастся ли впереди столь ненавистное для его уха щелканье выстрелов. И Абдуллу и Рахима все же несколько успокаивало то обстоятельство, что во время первой стычки с «неверными», происшедшей два месяца тому назад под Байсуном, насильно навербованная факир-бечора, как их презрительно называла байско-басмаческая верхушка, не желая воевать, сразу же разбежалась, и Энвер-паша придумал для оставшихся другое занятие. Оставаясь во время боя в тылу, факир-бечора должна была производить для устрашения противника невообразимый шум: кричать, бить в бубны, трубить в карнаи, гикать, свистеть и, поднимая страшную пыль, переезжать большими массами с места на место.

— Ух, — тяжело вздохнул Абдулла, — огонь жажды грызет мою грудь.

— Подожди, не то еще будет, — хмуро сказал Рахим, повернув к брату свое широкое медно-красное лицо, покрытое черными потеками пота. — Сейчас проклятые баи заставят нас глотку драть!

— Вы что, палок захотели? — тихо спросил Ташмурад. Он поднял голову и кивнул на ехавшего впереди курбаши Чары-Есаула, который, насторожив ухо, прислушивался к их разговору.

— А нам не привыкать. На байских палках росли, — понизив голос, заметил Рахим. — Если пересчитать, сколько уже я за свою жизнь получил палок, то у всех моих дедов и прадедов не хватит пальцев на руках и ногах.

— Шариат велит нам быть терпеливыми и подчиняться богатым, — миролюбиво заговорил толстый Абдулла. — За это мы на том свете будем есть сладкий плов и красивейшие девушки будут услаждать нашу райскую жизнь. Это мне читал сам ученый человек, мирза Мумин-бек. Поэтому я терпелив. Хотя… — Он не договорил. На его полном, сразу вдруг побледневшем лице появилось выражение ужаса: впереди ясно послышался сухой треск ружейного выстрела.

Колонна остановилась.

Вытянув шею, Ташмурад видел, как вдали, где в солнечной дымке трепетали тополя кишлака Оби-Дара, рассыпаясь веером по плоскогорью, скакало несколько всадников в разноцветных халатах. Вот под одним из них вздыбилась лошадь, и всадник, опрокинувшись на спину, медленно вывалился из седла.

Позади Ташмурада послышался быстрый конский топот. Юноша оглянулся.

Обгоняя остановившуюся колонну, мчался большой отряд всадников со знаменами и значками.

Впереди скакал Энвер-паша. На нем был френч, бриджи, высокие, шнурованные до колен желтые сапоги с блестящими шпорами и красная турецкая феска. Солнечный луч ярко отсвечивал на его никелированной сабле. Под Энвер-пашой шел ровным галопом, высоко вскидывая передние ноги, белый арабский жеребец с розовыми ноздрями.

Позади него рыжебородый имам вез большое малиновое знамя с вытканным золотом полумесяцем и арабскими письменами. За ним длинной вереницей скакали всадники в красных чалмах. Это была личная гвардия Энвер-паши, состоявшая из восьмисот видавших виды матерых турецких бандитов. За ними, сотрясая землю, мчался на диких, лошадях отряд киргизских баев. Они подбадривали себя визгом и грозным криком: «Ур! Ур! Клыч! Клыч!» Необъезженные жеребцы ржали и рвались, но всадники сдерживали их в рядах. Киргизских баев вел Давлет-Минг-бей, владелец тысячных табунов, тучный великан с непомерно маленькой головкой и толстыми губами. Замыкал колонну принявший магометанство белогвардейский офицер Пименов, маленький невзрачный человек с худым рябоватым лицом. С ним шло несколько сот головорезов, навербованных в кабаках и на базарах Каршей и Кагана.

Сквозь медленно оседавшую пыль Ташмурад видел, как Энвер-паша, укрыв свои отряды в низине, слез с лощади, в сопровождении Штаба поднялся на сопку и стал смотреть в бинокль. Потом Ташмурад увидел сбегавшего вниз человека в белой папахе, который, вскочив в седло, поскакал к остановившимся в отдалении толпам факир-бечоры.

Подъехав к Чары-Есаулу, всадник в белой папахе быстро сказал ему что-то. Курбаши кивнул головой и, подкрутив черные жесткие, как щетки, усы повернулся к толпе.

— Эй вы, вояки! Орать так, чтобы вас услышали в Самарканде! — грозно крикнул Чары-Есаул. — А не то… — Он, подняв руку, выразительно помахал плеткой. — А ну, начинай!

Многоголосый вопль пронесся над полем. Забили бубны. Заревели карнаи.

Чары-Есаул подал знак и повел толпы вскачь. Тучи Выли поднялись над долиной.

Перейдя к левому флангу, факир-бечора по приказу Курбаши вновь подняла оглушительный шум.

— Ты что ревешь, как ишак? — сердито крикнул Рахим Абдулле. — Совсем оглушил!

— Попробуй не покричи! У меня до сих пор спина чешется! — запальчиво возразил Абдулла и, поймав себе выразительный взгляд Чары-Есаула, вопил еще громче.

— Байский прихвостень, — тихо сказал Рахим, бросив на брата полный презрения взгляд…

Энвер-паша, согнув в локтях руки, смотрел в бинокль. Он видел мелькавшие среди скал ненавистные ему малиновые бескозырки, так хорошо знакомые ему еще по Байсуну, и определил по ним, что имеет дело с туркестанской конницей. Он не ошибся. Это действительно была первая бригада лихой туркестанской конницы, славящаяся умением не хуже природных наездников локайцев бурей спускаться по таким кручам, где новички опасливо сводили лошадей в поводу.

Посмотрев в бинокль, Энвер-паша насторожился: ему показалось, что он узнал стоявшего на дальнем кургане молодого человека в малиновых бриджах, который, широко расставив ноги, смотрел в сторону гор. «А ведь я знаю его, — подумал Энвер-паша. — Этот самый командир чуть не взял меня в плен под Байсуном. Хорошо. Теперь я сам атакую и уничтожу его».

Человек, стоявший на кургане, был Лихарев. Он только что получил приказ командира бригады встать на пути движения Энвер-паши и атаковать его в лоб, когда остальные полки выйдут во фланг неприятелю и атакуют его главные силы.

Подобный приказ был вызван тем обстоятельством, что полки 3-й стрелковой дивизии, принимавшие участие в операции, двигавшиеся левее по горам Гули-Зиндан, несколько задерживались, встретив большой перевал, а ждать было некогда. Поэтому Мелькумов решил первым броситься в атаку, несмотря на то, что противник располагал силами, превосходящими силы бригады в несколько раз. Лихарев стоял на кургане и смотрел на спускавшихся с гор басмачей. Он еще не знал о придуманной Энвер-пашой тактике устрашения демонстрацией конных масс, не мог понять, с какой целью противник перемещает громко кричащие толпы то к левому, то к правому флангам. Вндя, как на его малочисленный полк надвигается огромная лавина всадников, Лихарев оставался спокойным, но это было спокойствие человека, умеющего владеть собой. Он хорошо понимал, что если вся эта орда обрушится на него, то стопчет полк лошадьми, и теперь размышлял, как, сочетая решительность с осторожностью, встретить противника и разбить его.

Приняв решение встретить атакующих огнем, Лихарев вызвал к себе пулеметчиков и расположил их на кургане.

Но спускавшиеся о гор басмачи вдруг свернули и, постепенно скрываясь из виду, пустились вскачь по Лощине. Лихарев тут же выслал разъезд, чтобы определить дальнейшие действия неприятеля. Услышав в эту минуту частое пощелкивание выстрелов, доносившихся справа, он решил, что остальные полки начали бой. Так оно и было. Командир бригады; обнаружив пеших басмачей, сбивал их с бальджуаиских высот.

Вблизи послышался частый стук копыт. К Лихареву скакал боец из разъезда.

— Товарищ комполка, басмачи! — коротко сказал он, подъезжая и поправляя сбитую на затылок малиновую бескозырку.

— Где? — спросил Лихарев.

— А вон, следом за нашими, — показал боец, повернувшись в седле.

Но Лихарев уже сам видел отходивший галопом разъезд. Позади него, сажен за двести, показались басмачи. Они густой толпой поднимались по пологому склону, словно вырастая из-под земли.

Впереди на белом жеребце скакал Энвер-паша.

За ним развевалось знамя и были видны коричневые и красные чалмы кричавших всадников.

— Сверни! Сверни!!! — вне себя крикнул Лихарев, видя, что разъезд не дает ему возможности открыть пулеметный огонь.