Баязет

а. Треск этот был сухой, почти не влажный, и Клюгенау огорчился.

- Странно, господа, - сказал он, - что нет таких знаний, которые бы не могли пригодиться в жизни... Вот я сейчас жалею, что никогда не занимался метеорологией и не могу в точности предсказать - придет спасение или же нет. А если придет, то когда?

- Ночью придет, - хрипло посулил Хренов. - Ждите ночью!

- А ты откуда знаешь, старик?

- Я не знаю, да кости знают. Вам, молодым, и невдомек такое А примета моя верная...

- Что же ты чувствуешь, старик?

- А меня, ваше благородие, с гудёжу шкелетного всегда на выпивку тянет. Сам-то я непьющий, меня от пьянства еще в молодости на "зеленой улице" излечили. А как загудят кости, так и чихирнуть хочется...

Вечером дождя не было, и гарнизон, истомленный усталостью и ожиданием, разбрелся по закуткам крепости, чтобы дать себе отдых. Но вши сделались за последние дни страшным бедствием, и - гнусные, алчные - они отбирали сон у людей, словно сговорившись с турками сделать жизнь защитников Баязета новее невыносимой.

Задымили кое-где костерки. Солдаты, раздетые до пояса, прожаривали над огнем свою одежонку, били "блондинок" огнем.

- Щелкают, черти, - ругался Участкин. - И с чего это животная такая? Когда все хорошо в жизни человека, сыт он и счастлив, их нету, проклятых. Как только беда, - и они тут как тут!

- "Блондинки" - казнь человеку свыше. Так и в Писании Священном сказано, - заметил кто-то из умников.

Отец Герасим прошпаривал над огнем свои порты, на голого животе его лежал, посверкивая, крест.

- Поври мне тут, - пригрозил он. - Дурак!

- Читал я, батюшка...

- Вши, глупый баран, еще до Писания вошли в состав земно;- фауны, и остатки их. как то полновесно доказано наукой, найдена были еще на египетских мумиях со времен фараонов. И никакой казни... Просто это проклятые "блондинки" воевать любят. Им мирного человека не надобно, только дай солдата пососать. Боитесь их, православные!

Затихал гарнизон, пустота наполняла казематы крепости, эхо в гулких переходах сделалось отчетливее и громче. Стоны, хрипение и бессвяяные выкрики блуждали в темноте, перелетая над спящими...

Карабанов, в ожидании дождя, вылез ночевать на крышу. Расстелил под собой лохматую бурку, посмотрел на притихший таинственный город с башнями караван-сарая, черневшими вдалеке, и почему-то вдруг пожалел - не себя даже, а турок, точнее же - турецких женщин.

- Какой это ужас! - сказал он. - Всю-то жизнь взаперти просидеть. Скотину и то пастись выпускают. В гареме-то... Боже ты мой! А если баба знала до этого свободу, читала, мыслила. Вот бедная, даже любовника не завести ей...

Ватнин подкатил свою кошму поближе к поручику, обнял егс горячей, обжигающей через рубаху рукой.

- А и ходил я по гаремам-то ихним. Молод был, из себя виднущии. Бывало, едешь в седле, пику держишь, сам подбоченишься, ус крутишь. Всяко бывало... Это ж мне извинительно! Ну а бабы-то и примечают. Мы, кажись, о ту пору под Карсом стояли. И вот приходит