В дни Каракаллы

у, что корабль уже невозможно спасти, — а ведь он много лет служил старому мореходу домом и весь смысл существования наварха заключался в плавании по морям.

Наконец приехал на ушастом ослике врач. Это был величественного вида старик по имени Феофил. Мы потом узнали, что медик — пресвитер местной христианской общины, к которой принадлежали и приютившие нас пастухи. Врач жил в городе, в красивом доме; он, видимо, пользовался любовью среди населения, потому что не успел старик сойти с осла, как его окружили люди и просили совета по поводу покупки какого-то виноградника, но Феофил, успокоив их отеческим жестом, сказал, что об этом поговорит в более удобное время.

Врач вошел в горницу, приблизился к больной. Делия только слегка повернула голову в его сторону, а Феофил сказал нам с Вергилианом:

— Друзья, оставьте меня наедине с болящей!

Мы покорно вышли на улицу. Дети все так же играли в волчок, и овчарка продолжала вылизывать щенят. Трифон отправился с корабельщиками спасать с корабля все, что еще возможно было спасти. Скрибоний в изнеможении спал в одной из хижин. Врач вскоре показался в дверях, опечаленный и суровый.

— Иди, — сказал старик Вергилиану, — она тебя хочет видеть.

— Неужели Делия умирает?

— Да, она умирает, — последовал спокойный ответ.

— И нет больше никакой надежды?

— Не знаю. Я дал ей целебное питье. Но средства медицины ограничены.

К старику опять приблизились поселяне, просившие совета относительно виноградника.

Вергилиан вошел в хижину, а за ним и я. Поэт спрашивал Делию о том, о чем спрашивают всех больных. Она улыбнулась только, но ничего не сказала и внимательно взглянула на Вергилиана, как будто бы хотела получше рассмотреть его лицо.

Дыхание Делии теперь стало хриплым. Мне стало не по себе, я поплелся в ту хижину, где спал Скрибоний, и нашел его уже сидящим за столом. Старый поэт ел сыр с хлебом, запивал еду вином из глиняной чаши и был, по-видимому, доволен своей жизнью.

Я сообщил ему печальную новость:

— Делия умирает…

Скрибоний не донес кусок хлеба до рта…

Неужели, спрашивал я себя, прекрасная возлюбленная поэта должна умереть, а все вокруг — люди, животные, деревья, птицы — останутся жить? Гармоничное тело Делии превратится в прах, подвергнется гниению, распадется, а эти бесчувственные камни будут существовать века. И только теперь, на вещественном примере, я понял, как непрочно человеческое существование, и поспешил вернуться туда, где лежала Делия. Больную укрыли овчинами, чтобы, по совету врача, вызвать у нее потение.

Хозяйка хижины с именем из платоновского «Пира», так как ее звали Диотима, румяная и высокогрудая женщина, пшеничноволосая, как Юнона, укачивала в колыбели ребенка и, напевая нежным голосом песенку, чтобы ее сын не плакал, не спускала добрых глаз с больной.

Вергилиан сидел возле Делии. Он умолял ее с болью в голосе:

— Делия, скажи мне что-нибудь!

Она открыла глаза, улыбнулась в ответ жалкой улыбкой, от которой у меня сжалось сердце, и прошептала:

— Дай