Музыка души

К марту Петр Ильич закончил «Пиковую даму», довольный своей работой. Писал он оперу с самозабвением и наслаждением и до того погружался в сочинение, что порой испытывал ужас и потрясение, а в момент смерти Германа плакал.

Впервые после девяти недель напряженной работы Петр Ильич решил устроить себе выходной и отправился в галерею Уффици. Впрочем, живопись – особенно старая – оставляла его холодным. В отличие от Модеста – большого поклонника живописи и скульптуры, – он никогда не понимал, какое наслаждение видят в ней остальные. Зато он нашел в галерее соответствующее своим вкусам развлечение: портреты принцев, королей, пап и прочих исторических личностей. Страшно интересно было разглядывать лица давно умерших людей, сыгравших роль в истории – значительную или не очень. Петр Ильич даже нашел портрет московского посла Ивана Чемоданова и удивительно сохранившийся портрет Екатерины Первой. История всегда привлекала его, а особенно люди, которые ее творили. В Уффици он провел два часа, забыв про время.

***

Рим сильно изменился за те восемь лет, что Петр Ильич не был здесь. Иные улицы стали неузнаваемы: из узких и грязных сделались роскошными. Конечно, это перемены к лучшему, и все же жаль было прежнего тихого и скромного Рима.

Приятно было вновь увидеть город, который Петр Ильич когда-то так любил и где мечтал до конца дней жить зимой. Радостное чувство охватило душу, когда он вышел на улицу и понюхал знакомый римский воздух, увидел знакомые места. Цветущие абрикосовые деревья ужасно напомнили Тифлис. И зачем он только поехал во Флоренцию, а не поселился сразу в Риме, испортив себе пребывание в Италии? Тем более что работать здесь можно было точно так же – никто не мешал.

Однако и тут блаженство длилось недолго: жившие в Риме русские каким-то образом узнали о нем, начались бесконечные приглашения. Петр Ильич все отклонял, но прежнее удовольствие пропало. Впрочем, он давно стремился вернуться на родину. Да и в Петербург его звали – на свадьбу племянницы Натальи. Закончив в апреле первую половину оркестровки «Пиковой дамы», он покинул Рим.

***

На вокзале Петра Ильича встретили Модест с Тасей. Она не казалась сияющей счастьем, какими бывают молодые влюбленные невесты, а скорее спокойной и безмятежной. На вопрос любит ли она своего жениха, Тася пожала плечами:

– Коля всегда был для меня дорогим другом, но я знаю, что никогда не заменю ему Веру, да и не стремлюсь к этому. Просто детям нужна мать, а я не могу продолжать жить с ними – люди косо смотрят. Мы посоветовались и решили, что брак будет для нас наилучшим выходом.

Петр Ильич удивленно и с растущим уважением посмотрел на племянницу. Ведь она всегда была ветреной и легкомысленной девочкой! Откуда же вдруг взялись такая рассудительность и преданность маленьким племянникам?

Свадьба прошла тихо – в семейном кругу. А несколько дней спустя в том же составе – за исключением уехавших в горы ради здоровья Рины молодоженов – отпраздновали пятидесятилетие Петра Ильича. Страшно подумать – полвека прошло! Как быстро летело время – казалось, ни за что не успеть выполнить все планы.

Глава 19. Слава

Весь, абсолютно весь лес во Фроловском вырубили! Когда-то живописная местность превратилась в пустыню. Нет, надо уезжать. Вот только куда, Петр Ильич пока не знал. Кузина Аня звала в Царское Село, но он колебался – покидать Клин не хотелось, несмотря ни на что.

Еще горше было видеть осунувшегося, похудевшего, мрачного Алексея. Тяжелая для него выдалась зима. Петр Ильич сходил к Казанской церкви на могилу Феклы, для которой Алеша купил в Москве дешевенький, но выдающийся среди других памятник. Странно и пусто стало без нее в доме.

Вопреки всему, Петр Ильич наслаждался чудесным воздухом, деревенской тишиной и привольем, к началу июня завершив оркестровку «Пиковой дамы». Как раз к этому времени приехал погостить Боб. Приятным сюрпризом стало открытие, что племянник любит читать вслух книги, которые ему нравятся, но с которыми другие не знакомы. Так он прочел рассказ Достоевского, впечатливший Петра Ильича, хотя в целом он не испытывал большой симпатии к этому писателю.

Боб пробыл всего неделю, уверяя, что никак не может остаться дольше. Позже выяснилось, что это неправда – в Петербурге его не ждали еще пару дней. Напрашивался вывод, что его приезды к дяде – хоть и не тягостная, но жертва. Впрочем, Петр Ильич не обижался, по себе зная, что можно любить человека, но не любить проводить у него больше известной порции времени. К тому же какой интерес юноше, привыкшему к столичной жизни, скучать со стариком в деревенской глуши. И то, что Боб все-таки время от времени приносил эту жертву, уже свидетельствовало о его привязанности.

После отъезда племянника, окончательно приведя «Пиковую даму» в порядок, Петр Ильич сам повез партитуру Юргенсону, чтобы заодно обсудить некоторые назревшие вопросы. Придя к издателю, он обнаружил там Кашкина и сыграл им оперу от доски до доски. Оба пришли в восторг.

– Это, положительно, лучшая твоя опера! – восклицал Николай Дмитриевич, и Юргенсон горячо его поддержал.

Петр Ильич и сам любил ее больше остальных своих детищ. А некоторые места даже не мог как следует играть от переполнявшего чувства. Дух захватывало, и хотелось плакать!

– Кстати, о «Пиковой даме», – начал Петр Ильич, когда остался с издателем наедине. – Модест спрашивает, не много ли он запросил за либретто. Он ориентировался на Шпажинского, но потом подумал, что тот все-таки известный драматург… – и, усмехнувшись, Петр Ильич добавил: – Как это типично для нас обоих: сначала просить, а потом задуматься.

– Шпажинский брал многовато, если честно, но я готов столько же платить и Модесту Ильичу – исключительно из симпатии к нему.

– Думаю, лучше будет, если ты напишешь ему об этом сам, чем вы станете вести переговоры через меня.

Петр Иванович кивнул и сменил тему:

– Помнишь, ты неоднократно обещал, что всегда будешь отдавать мне свои рукописи?

– Если ты о «Пиковой даме»…

– Именно о ней. Ты не должен отдавать ее Мариинскому театру. Разве будет она там доступна? Я же собираю твои рукописи для Публичной библиотеки.

Петр Ильич слегка поморщился:

– Вот уж куда не стремлюсь попасть. В течение нескольких лет Стасов вкладывает туда, как драгоценность, всякую дрянь: Щербачева и tutti quanti.

Петр Иванович отмахнулся:

– Плевать на Стасова с Щербачевым. Давай помнить, что там Глинка. На Публичную библиотеку я смотрю как на хранилище, доступное людям на столетия и даже на тысячелетия.

Петр Ильич покачал головой:

– Всем своим благополучием я обязан петербургскому театру. Мог ли я отказать Всеволожскому, когда он просил рукопись «Пиковой дамы» для только что приведенной в образцовый порядок библиотеки? Я не придаю своему манускрипту ни малейшей цены, и мне так легко, отдав его, хотя бы некоторым образом выразить благодарность за все, чем я театру и лично Всеволожскому обязан.

– А это ты зря, – возмутился Юргенсон. – Вот Аренский, тот относится к своим рукописям иначе: он глубоко убежден, что их будут ценить на вес бриллиантов…

Петр Ильич не мог не улыбнуться на это заявление:

– Ну, Аренский… – но тут же снова посерьезнел, с каждым словом горячась все больше: – Извини, но я обещал и сделаю это. Если тебе это неприятно, то мне очень, очень жаль. Однакож не пытайся уговаривать меня не исполнить данного слова. Если же по закону я не имею права помимо издателя распоряжаться своей рукописью, прошу тебя по-дружески на сей единственный раз это право мне уступить. Если же нет, мне придется месяца три переписывать собственной рукой партитуру.

– Бог с тобой! Ни единой секунды я не думал основывать свою просьбу на праве, – удивленно воскликнул Юргенсон. – Не ожидал, что ты примешь ее так близко к сердцу. Знаю-знаю, как ты относишься к своим рукописям, но все-таки хотел бы, чтобы ты берег их для моего кладохранилища.