Музыка души

А между тем он прекрасно знал, что Петр Ильич желал бы видеть на этом месте Брандукова – прекрасного виолончелиста. Но о нем не было сказано ни слова. У Петра Ильича возникло ощущение, что Сафонов считает его кем-то вроде адъютанта при Музыкальном обществе, которому только сообщаются к сведению генеральские распоряжения. Глубоко оскорбленный, он все же попытался доказать, что Брандуков гораздо лучший музыкант, чем Глен и Бзуль, и консерватория только выиграет от его приглашения. Но Василий Ильич остался непреклонен.

– Брандукова я не возьму никогда! – отрезал он, даже не потрудившись объяснить причины своего решения.

Сафонов был полезен как директор консерватории, будучи человеком ловким и практичным, да еще и состоящим в родстве с министром. В то же время, свое собственное директорство в Московском отделении Петр Ильич не считал таким уж важным. Да и не хотелось постоянно дирижировать на концертах Музыкального общества, заменяя Эрдмансдёрфера. Дирижерство оставалось для него пыткой, от которой страдало творчество. И на следующий день Петр Ильич официально объявил, что выходит из состава дирекции. Его решение приняли с потрясающим равнодушием, что только подтвердило его правильность. Огорчился один Юргенсон, пытавшийся убедить его остаться.

– Мы с Сафоновым вместе не уживемся, – возразил Петр Ильич. – А, принимая во внимание его и мои качества, я признаю, что Василий Ильич лучше подходит для места директора, чем я. Понимаешь, в чем дело. Шостаковский своим медным лбом испакостил музыкальную Москву. Для борьбы с ним нужен такой же медный лоб, но более серьезный, умный и талантливый. И с этой точки зрения я очень ценю Сафонова и желаю ему всякого блага и успеха.

– Тогда я тоже уйду, – заявил Юргенсон. – Давно мечтаю. Да и не стоит приносить жертвы делу, во главе коего стоит человек случайный, преследующий свои цели, а не цели общего блага.

– Я вполне понимаю твои резоны. Но если ты окончательно уйдешь, желательно, чтобы Рукавишников остался, а он тоже в лес смотрит.

Петр Иванович задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.

– Я еще подумаю, но, честно говоря, без тебя оставаться не хочу.

Уговаривать его Петр Ильич не стал, и все же жаль было смотреть, как разваливается Музыкальное общество.

Разделавшись с московскими делами, он уехал за границу, стремясь приступить к сочинению «Пиковой дамы» –  Модест уже вручил ему либретто двух первых картин. Алексей остался у постели умирающей жены, и пришлось позаимствовать у брата его слугу Назара.

Всю дорогу Петр Ильич невыносимо скучал. Покидая Россию, он сам еще не представлял, куда отправится, в итоге сделав выбор в пользу Флоренции. Увы, заграница продолжала быть противна, Италия не доставляла никакого удовольствия. И единственное желание, которое он испытывал – поскорее удрать. Впрочем, устроился он с удобством и недорого – в Hotel Washington, где ему предоставили отдельную квартиру со своим столом.

Назар был счастлив. Рядом с ними жила русская дама, с горничной которой он проводил все свободное время. Петр Ильич же продолжал испытывать неопределенное недовольство, хотя опера пошла хорошо и он понимал, что поступил правильно, уехав за границу. В Москве ему бы просто не дали так усидчиво работать.

***

Петр Ильич распрямил затекшую спину и потянулся. Сочинение «Пиковой дамы» увлекло его, не оставив места для былой тоски. Он торопился закончить оперу к новому сезону, и, хотя сильно уставал, работа доставляла наслаждение. За окном ярко светило солнце в безоблачно-синем итальянском небе. Погода стояла абсолютно весенняя – даже появились фиалки. Было что-то неестественное и неправильное в такой погоде. В феврале должны быть еще морозы и снег, и это несоответствие заставляло тосковать по родине. Впрочем, лучше уж тепло, чем отвратительный итальянский зимний холод, свирепствовавший совсем недавно.

Петр Ильич позвонил в колокольчик, и тут же явился услужливый Назар, до того пару раз заглядывавший узнать, не собирается ли барин обедать.

– Накрывай, – велел ему Петр Ильич и справился: – Писем не было?

Он как раз закончил четвертую картину и боялся, что придется теперь долго ждать следующей части либретто.

– А как же – были. Нести?

Петр Ильич кивнул и, пока накрывали, быстро просмотрел корреспонденцию. С радостным удивлением он обнаружил письмо от Модеста с пятой картиной. Либретто было не без недостатков, среди которых главным являлось многословие, но в целом – превосходно. Модест понимал музыкальные требования, что для либреттиста крайне важно.

Кроме того, брат сообщал радостные новости о «Спящей красавице»: представления шли с неизменным аншлагом до такой степени, что не было никакой возможности достать билеты – даже держателям лож нередко отказывали.

«Твой балет сделался какой-то манией, – писал Модест, – уже не говорят больше «здравствуйте!», а «видели вы «Спящую красавицу»?»

Это тем больше грело сердце, что Петр Ильич перестал и надеяться на успех балета. А вот прочие вести с родины оказались неутешительны. Кашкин писал, что премьера «Чародейки» в Москве провалилась:

«Опера, очевидно, была разучена на скорую руку, кое-как, что и сказалось на первом представлении, прошедшем, в общем, весьма неудовлетворительно. Артисты тут не виноваты: они сделали все, что могли, и некоторые из них были даже хороши. Но ансамбля за недостаточной срепетовкой не было – все шло более или менее врозь. Оркестр аккомпанировал грубо, без оттенков, медные играли все время фортиссимо и покрывали своей однообразной звучностью все и всех. Исполнительница главной партии Коровина была не здорова, и петь ей в этот вечер не следовало».

К счастью, Петр Ильич уже достаточно погрузился в сочинение новой оперы, чтобы не слишком огорчиться судьбой прежней.

Алексей сообщал о смерти жены. И хотя это событие давно ожидалось, до боли жаль было совсем молодую женщину. По тону письма было заметно, что Алеша убит горем и так хотелось утешить его, бедного…

Самое же ужасное известие поступило от Юргенсона. Антонина Ивановна вновь была у него, выдвигая нелепые претензии: то требуя увеличения пенсии, то выражая твердую уверенность, будто Петр Ильич вернется к ней и они будут счастливы. Он так расстроился, что весь день не мог ни есть, ни работать, ни читать, ни гулять.  В глубине души он понимал, что болезненно преувеличивает важность дела, но не мог совладать с истеричностью своей натуры.  «Это ужасная рана моя, – написал он Петру Ивановичу, – до которой, умоляю, не касайся, если это не необходимо».

На следующий день, немного успокоившись, но все еще не в состоянии работать, он пошел гулять, чтобы хоть чем-то занять себя. И надо ж было такому случиться, чтобы наткнуться на целую компанию русских, среди которых были и знакомые.

– Петр Ильич! – радостно приветствовала его старая дева Оржевская, которую он когда-то знавал в молодости. – И вы здесь – какая удача!

Он только горестно вздохнул – вот и пожил в одиночестве… Здесь же оказалась и еще одна старая знакомая – Платонова, и бывший министр Пален с семьей, которого Петр Ильич встречал в Тифлисе у Анатолия. Все они жаждали общаться с ним, «утешать» в его одиночестве. Никуда не спрячешься от людей! И, конечно же, разговор неизбежно зашел о музыке.

– А что вы сейчас пишете, Петр Ильич? – любезно поинтересовался Пален.

– Оперу «Пиковая дама» по Пушкину, – чуть ли не сквозь зубы ответил он.

– О, какая прелесть! – восхищенно воскликнула жена Палена. – Сыграйте же из нее что-нибудь!

Он решительно отказался и держался так холодно – почти грубо, – что, в конце концов, его оставили в покое. Однако жизнь во Флоренции была отравлена, и Петр Ильич задумался о переезде в другой город. Совсем уже собрался в Рим, но из-за сезона там невозможно было найти отдельное помещение. И он скрепя сердце остался во Флоренции. Работалось здесь все-таки хорошо, помещение было отличное. А знакомые, обиженные его явным недоброжелательством, вскоре оставили в покое.