Музыка души

Петр Ильич тяжело вздохнул:

– Я ведь говорил тебе, что делать – ты же сам не захотел меня послушать.

Тот разговор состоялся еще в мае в Петербурге, куда Петр Ильич приезжал для встречи с Петипа и останавливался на Фонтанке у Модеста. Однажды вечером он сидел у себя и читал, когда прибежала горничная Нара и взволнованно сообщила:

– Там с Колей что-то странное происходит!

– В каком смысле «странное»? – недоуменно нахмурился Петр Ильич.

– Он вернулся домой, лег в темной комнате на свою постель, лежит одетый и не то стонет, не то рыдает!

Встревоженный Петр Ильич поспешил к Коле и нашел того в состоянии полного отчаяния. Он долго не хотел ничего рассказывать, но все-таки сдался на уговоры.

– Я не могу так больше, – с придыханием произнес Коля. – Я ведь уже не ребенок, и уроки мне больше не нужны. А Модест Ильич никак не поймет, что пора дать мне жить самостоятельно. Я не знаю, как ему намекнуть на это. Я ведь ему деньги плачу! А спрашивается, за что? И я, между прочим, помню, как он когда-то оскорблял мою мамашу!

И все в таком духе. Это было до того странно, неожиданно и обидно, что Петр Ильич впал в состояние столбняка, не зная, что ответить. Он молча слушал, а когда поток слов иссяк, смог только посоветовать сказать все Модесту прямо и расстаться. После чего, по-прежнему пребывая в потрясении, ушел к себе.

Когда Модест вернулся домой, Петр Ильич в сильно смягченном виде сообщил о признании Коли. Брат вздохнул:

– Да, он делал мне намеки в таком духе. Но как бросить его? Что бы он там себе ни воображал, по сути, он совсем беспомощный. Мне его жаль.

Петр Ильич не был согласен с таким отношением к проблеме, но спорить не стал.

Теперь же он попробовал убедить брата:

– Уходи от него, Моденька, пока не стало хуже. Сам видишь: Коля оказался неблагодарным и неспособным оценить все, что ты для него сделал и делаешь. Так лучше не унижаться и оставить его жить, как он хочет.

– Может, ты и прав. Но не знаю… Подожду еще немного.

Петр Ильич сокрушенно покачал головой: чего тут еще ждать, когда все предельно ясно? Однако переубедить Модеста не удалось. Во всяком случае, сейчас решение можно отложить, пока Коля не вернется из своего путешествия по России.

Балет понемногу продвигался – не так быстро, как бывало прежде, но все-таки работа шла хорошо. Петр Ильич был доволен своим трудом и перестал бояться упадка творческой способности.

Единственный минус уединения представляла вечерняя скука. От постоянной сосредоточенности стала сильно болеть голова, и вечером Петр Ильич нуждался в каком-нибудь развлечении. Тем летом эта проблема устранялась обществом Модеста и Лароша, который тоже приехал погостить во Фроловское. А когда к ним присоединялся временами заглядывавший Кашкин, можно было устроить партию в винт. В прочее же время Ларош после ужина взял привычку читать вслух.

Но осень, когда уедут гости, пугала Петра Ильича. Чем тогда он будет развлекаться вечерами? Да и вырубленные леса наводили уныние, отбивая охоту дальше оставаться здесь. И он решил нанять на зиму квартиру в Москве. Все равно ведь придется постоянно ездить туда для устройства консерваторских концертов.

Мирное течение деревенской жизни омрачала болезнь Алешиной жены. Бедная Феклуша таяла как свечка от чахотки. Ужасно было видеть ее, слышать кашель и присутствовать при постепенном увядании молодой хорошенькой женщины. Алексей храбро держался, но видно было, насколько он удручен. Он перестал болтать, дерзить и лишь молча покорно выполнял все поручения.

***

Крошечный особняк в тихом переулке в конце Остоженки сразу очаровал Петра Ильича. Здесь ему будет покойно – насколько в городе может быть покойно. Недолго думая, он нанял дом, собираясь переехать сюда осенью.

Покончив с этим делом, он зашел проведать Альбрехта, чувствуя себя немного виноватым перед приятелем за то, что не смог отстоять его место. Но благо консерватории важнее. Сожаления испарились с первых же минут разговора. Карл Карлович был мрачен и зол, не желая смириться с поворотом судьбы, и немедленно принялся обвинять во всем Танеева, будто именно он – источник всех зол. Петр Ильич начал закипать: как можно вообще в чем-то обвинять этого высочайшей нравственности и честности человека? Он попытался спорить, но понял, что это бесполезно: Альбрехт был слишком уязвлен и обижен, чтобы смотреть на дело беспристрастно.

– Я уйду, раз все так этого хотят! – с пафосом воскликнул он. – Но пусть тогда Рукавишников даст мне выходное пособие – две тысячи вперед из пенсии.

– А если не даст? – спросил Петр Ильич, сомневаясь, что дирекция пойдет на это.

– Даст – наверняка, – с потрясающей уверенностью отмахнулся Карл Карлович.

– Учтите, в кассе Музыкального общества денег сейчас совсем нет, так что это будет частное дело между вами и Рукавишниковым. А предлагая деньги вместо квартиры, дирекция имеет полное право требовать освобождения квартиры.

Альбрехт возмущенно вскочил:

– Вы все относитесь ко мне враждебно! Я знал это – всегда знал! Это оскорбительно, в конце концов! Новому инспектору могли дать и квартиру Хорового общества!

И опять полились потоки обвинений и осуждений. Петр Ильич с трудом выдержал этот неприятный разговор. От былой симпатии и сочувствия к Альбрехту не осталось ничего.

Лето выдалось грибное, и Петр Ильич с удовольствием ходил в лес, успев изучить все грибные места в окрестностях Клина. К этому занятию он относился с детским увлечением и, найдя хороший белый, радовался больше, чем написав симфонию.

Когда в гости приехал Кашкин – тоже страстный грибник, – они стали ходить в лес вместе. Но вот незадача: Николай Дмитриевич каждый раз первым находил грибы – да еще и всякий раз белые! Петр Ильич начал сердиться.

– Нет, давай разойдемся – а то ты все время у меня из-под носа выхватываешь! – с досадой предложил он.

Кашкин пожал плечами – мол, как хочешь. Отойдя от друга на некоторое расстояние, Петр Ильич напал на целую полянку белых и испустил торжествующий крик. Давно надо было разойтись! Но не успел он начать собирать, как прибежал Николай Дмитриевич, видимо, привлеченный его криком. Испугавшись, как маленький ребенок, что у него опять отберут все грибы, Петр Ильич плашмя упал на землю, раскинув руки, закрывая собой находку:

– Мои, мои, все мои! Не подходи, не смей брать!

Николай Дмитриевич несколько секунд ошеломленно смотрел на него, после чего начал смеяться. Осознав всю комичность ситуации, Петр Ильич тоже расхохотался. Но к грибам друга так и не подпустил. Кашкин потом долго добродушно подтрунивал над его охотничьим азартом.

Закончив к концу августа «Спящую красавицу», Петр Ильич уехал в Каменку развеяться. Свидание с семьей сестры на этот раз принесло исключительно положительные эмоции. На удивление все были здоровы, и даже Саша выглядела бодрой и совершенно неузнаваемой. Одна беда – вечная каменская суматоха: то именины Таси, то рождение Рины, то поездки в Вербовку или в лес, то встреча гостей, то проводы уезжающих… О занятиях и думать нечего. Впрочем, он и не собирался здесь работать – даже получал удовольствие от ничегонеделания.

Едва оказавшись в Москве, Петр Ильич начал раскаиваться в своем решении провести здесь зиму. Город наводил тоску и уныние. Все злило: начиная с бесчисленных нищих, отравлявших пешие прогулки, и кончая миазмами, коими был переполнен московский воздух. Репетиции, ради которых он приехал, все не шли из-за болезни исполнителя главной роли Хохлова. Петр Ильич почти физически чувствовал, как напрасно проходит драгоценное время. Как назло и погода стояла чудесная – совсем летняя, заставляя еще больше сожалеть о деревне. Не зря ли он решился провести зиму в Москве?