Стон (СИ)

— Заходите, миссис Хадсон, я в кухне.

Голос, как и прежде, уверенный, бодрый.

Женщина радостно улыбнулась — слава Богу!

— Дорогой, ты не услышал звонка? Эта леди пришла к тебе.

Шерлок звонок услышал. Сердце глухо стучало, каждый нерв был натянут и истончен. Бодрость он разыграл с огромным трудом, чтобы тот, кто только что позвонил, ни в коем случае не догадался, как трепещет от ужаса всё его существо.

Но рядом с миссис Хадсон стояла хрупкая, очень печальная женщина средних лет.

— Мистер Холмс, помогите! Ради всего святого…

Облегчение было так велико, что Шерлок едва не заплакал. Незаметно переведя дыхание и не успев даже подумать, он спросил, забыв о твердо принятом им решении не заниматься ни чьими бедами и проблемами: — Что случилось?

…Загадка, казавшаяся женщине непостижимой, для Шерлока перестала быть таковою уже на середине рассказа. «Ужасные вещи» были просты до наивности, а мучительная тайна — очевидна и совсем не таинственна. Шерлок внутренне ликовал. Он рад был помочь измученной пустяковой проблемой женщине, и рад, что для этого ему никуда не придется идти.

Его личный месяц ещё не закончился.

Несколько нужных звонков в то время, как вытирающая слезы леди пьет чай с сердобольной домовладелицей, несколько поисков во всемирной сети… Если бы всё было так до смешного легко!

Счастье, льющееся из заплаканных глаз, губы, дрожащие то ли в попытке улыбнуться, то ли в попытке сдержать рыдание — это ли не самая лучшая в мире награда?

*

Ощущение, что им преодолено практически непреодолимое, весь день не покидало Шерлока. И пусть он так и не смог выйти из дому, хотя даже оделся и даже спустился вниз… Это его уже не пугало. Он был уверен, что не сегодня, так завтра перейдет и этот рубеж, научится заново жить, наполнится прежней силой.

Ему было по-настоящему хорошо.

Он лег очень рано и быстро уснул, как будто и не существовало никогда полубезумного бодрствования, когда каждая ночь — длиною в целую жизнь, а каждый день — подсознательное ожидание приближающейся бессонницы, грозящей вот-вот лишить его разума.

Но сон его все-таки был беспокоен.

Шерлок вновь был прикован. Но если там, в той проклятой комнате и на той проклятой кровати его запястья и щиколотки нежно обнимали легкие цепи, больше похожие на изящные украшения, то во сне это были настоящие кандалы, грубые и тяжелые, натирающие кожу до кровоточащих язв.

Где-то тикали невидимые часы, и Шерлок мысленно отсчитывал минуты: восемь, девять, десять… Почему-то этот отсчет был исключительно важен и значил так много, что, казалось, сбейся Шерлок со счета, сердце его остановится в тот же миг.

Двадцать пять, двадцать шесть… Он не мог шевельнуться, не мог издать ни единого звука. Лежал безвольной куклой, считал и чего-то ждал — настойчиво и терпеливо.

Двадцать семь…

Но страха не было, не было отчаяния и безысходности. Лишь это необъяснимое ожидание самого лучшего в его жизни мгновения.

Двадцать девять…

***

Он не предполагал, что когда-нибудь с ним случиться такое…

Сексуальная жизнь Садерса Рэмитуса всегда была насыщенной и разнообразной, за исключением того периода в университете, когда он, будучи амбициозным Рэмом Гримальди, бесстрашно рвущимся ввысь, добровольно принял своеобразный целибат, занимаясь исключительно образованием и не желая тратить ни секунды личного времени на пустяки, не приносящие добрых плодов.

Воздержание нисколько не тяготило, более того, оно его забавляло, и, снимая накопившееся напряжение мастурбацией, он весело смеялся над своей непонятной и приятно будоражащей прихотью.

Потом появился Жан… или Поль. Садерс так и не вспомнил имени своего любовника, которого неожиданно для себя зверски избил, впервые встретившись с притаившимся и очень опасным чудовищем, о существовании которого не подозревал.

Яркое чувство всеобъемлющей власти, овладевшее им в тот потрясающий миг, когда он кончал на неподвижное и уже покорное тело, забыть невозможно. Сладость обладания, безнаказанности, рабского подчинения и болезненного восхищения не сравнить ни с чем — он тогда это сразу почувствовал и сразу на это подсел.

Спасибо тебе, безымянный любовник, за то, что помог юному Рэму узнать самого себя.

Он легко заводил отношения, изредка увлекался и получал немалое удовольствие, замечая восторг и обожание в глазах очередного любовника.

Или любовницы.

Но женщины постепенно исчезли из его сексуальной жизни, уступив место лишь крепким мужским телам.

Сад сделал свой окончательный выбор, и был им вполне доволен.

Женская плоть слабо его возбуждала и никогда не доставляла такого удовольствия, как мужская. Тонкие косточки так просто сломать, если на волю вдруг неожиданно вырвется зверь, готовый рвать на куски обвивающее его ногами и стонущее от наслаждения тело.

Мужчины легко прощали его дикие срывы. Тем более что оставив на стройных, мускулистых телах кровавые отметины своей необузданной ярости, Садерс одаривал пострадавших по-королевски. Обе стороны расходились, вполне друг другом довольные. Одна — зализывая раны и радуясь нечаянно свалившемуся счастью в виде шикарной машины или, бывало и такое, небольшой виллы в каком-нибудь райском местечке, а другая — равнодушно вычеркивая из памяти того, с кем только что навсегда рассталась, едва не убив. Все они, по большому счету, были непритязательны и продажны, и Садерс, руководствуясь всё тем же животным чутьем, всегда выбирал себе в одноразовые любовники именно таких — шлюх, жадных до денег и удовольствий.

Став тем, кем он сейчас являлся, Сад не утратил пристрастия к молодости и новизне. Даже имея четырех постоянных, проверенных, по-собачьи верных любовников, вполне удовлетворяющих его сексуальный азарт, Садерс по-прежнему время от времени позволял себе свежие радости и даже недолговечные увлечения.

Его верные спутники вопросов не задавали. И только безнадежно влюбленный Ди, мучаясь ревностью, бросал полные страдания взгляды.

Но Садерса это не волновало.

Именно Ди был тем единственным, кого он, однажды увидев, захотел так сильно, что готов был наброситься в первую же секунду, и без поцелуев и ласк, к которым, став значительно старше, он неожиданно пристрастился, согнуть пополам и трахать, трахать, упиваясь криками боли и наслаждения. Ди был первым, кого Садерс взял силой, и кто сражался за своё тело с яростью тигра, а когда всё-таки сдался, обессилев и уступив ещё более яростному напору, полюбил вдруг так беззаветно, как не любил Сада никто.

Все четверо сопровождали его повсюду. В какой бы точке мира он ни оказывался, чем бы ни занимался, они были рядом, готовые ради него на всё, навсегда забыв и свой дом, и своих близких, и свои прошлые жизни…

*

Больше всего Сад любил родную Италию и её солнечных молодых мужчин — жарких, неистовых, великолепных. Он насыщался ими сполна, напитываясь их соками и теплом, и молодел на глазах.

Во Франции он отдыхал душой, закрываясь в старом доме Бонне, который до сих пор трепетно оберегал и содержал в идеальном порядке. Там он много спал, много читал, слушал музыку и никогда не заводил новых связей. Даже со своей неизменной четверкой он предавался любовным играм неспешно, и горячо любимый повальный секс во Франции становился недопустимым. Сад не позволял подобных вольностей ни себе, ни своим фаворитам.

Не говоря уже о какой-либо форме жестокости и насилия.

И, конечно же, в милой его сердцу Франции у него никогда не было трона. О нем он даже не вспоминал, и тело его никогда не требовало жестких, кровавых проникновений и обморочных оргазмов.

Англию он ненавидел, и, приезжая сюда, становился замкнутым и раздражительным, срывая зло на терпеливо сносивших его дурное настроение спутниках и беснуясь в тайной комнате чаще, чем где бы то ни было.

Ему не нравился климат, не нравились англичане — чопорные, холодные и невозмутимые, но именно в Англии у него было множество деловых связей, и он вынужден был подолгу задерживаться в маленьком доме, построенном им подальше от серого мрачного Лондона как временное пристанище, и по злой иронии невольно ставшем единственным, настоящим домом.