Нет вестей с небес (СИ)

А у него? Да тоже, чего скрывать, снова в сотый раз себе повторять: это тот ад, в котором он экскурсовод по безумия коридорам, по зеленым цепким шорам лианных переплетений, сотен пуль и кошмарных видений. Измучивать, истязать, точно целый мир изломать, фразы без смысла вещать, да только людям в ответ не давая сказать. Слушать и уже нечем, страх отнимает слух.

За тобой тень зверя,

Вы повсюду вместе,

А теперь поверь мне:

Зверь этот я!

Ваас выстрелил из винтовки, Джейс даже не поняла, что падает, как срубленное дерево, только осознала, что не пуля пронзила ее, что-то острое впилось в плечо. Она видела когда-то этот предмет, она помнила… Дротик. Крови не было, но тело не двигалось, тело проваливалось в сон.

Ваас поймал ее, выстрелив из винтовки, из которой неудачливые браконьеры хотели леопарда подстрелить и увезти живым.

И только снова голос его позерства, его веселья, он рассматривал винтовку с транквилизатором:

— Хорошая штуковина, реально хорошая. Для ловли живого товара идеально подходит.

Это была та самая винтовка! Та самая, которую они везли для поимки леопарда. Вещи страшным образом возвращались к ней, уходили и снова возвращались. Только люди уходили в один конец на небо. Но вскоре веки свинцово тяжело сомкнулись, и осталось только уповать на судьбу. Но зачем она, такая жестокая? Зачем он… Поздно! Разминулись на тысячу жизней.

Комментарий к 122. Зверь Снова глазами Вааса эпизод в середине главы, разделенный цитатами из песни Арии “Зверь”.

Догадаетесь, что он придумал?

В целом, глава немного дописана 28.04.16 относительно того, почему Вааса изгнали из племени. Полагаю, имело место двойное предательство. И он пытался как-то с Хойтом договориться, а в итоге Хойт его переманил к себе. Ну а с Цитрой... Вот тут все покрыто мраком. Что именно она сделала или пыталась сделать. Не хочу вписывать то, чего в каноне не было, только догадки.

====== 123. То ли роза, то ли крест? ======

То ли плач, то ль благовест,

То ли роза, то ли крест?

© Йовин «Судьба моя»

Вечным повтореньем день пылил, из зноя исходя, как та заблудшая, что тихо прожила, как та заблудшая, что оружие в руки взяла.

Кто веревки снова вязал на руки и ноги? Пеньковые путы, предрекавшие все пути, как осы, что земную ось ломают. Почему дерево и металл впивались в лопатки?

Неужели нет иного пути к возрождению, кроме жертвы, пограничным уйдя сухостоем, где подле почерневшего креста на горе мертвое дерево небо перстами сухими царапало, чтоб исходило дождем, вновь собираясь облаками отрешенного вечного лета. Среди зеленых трелей птицы пели, орлы летели в поднебесной синеве, быки бродили по горам. Лес замер, лес плакал ее слезами, ведь она — джунгли, она не безумие. Она и все здесь о ней, свитой в пеньковых узлах темно-черных речей.

Джейс приоткрыла глаза, с трудом поднимая тяжелую после искусственного сна голову, плохо сознавая, где очутилась. Больно… Почему? И где?

Навьючено много, нанизано на жизнь, но виться вьюнком вдоль белой коры, чтоб мертвое дерево вновь расцвело, где рыбы в небе блестели чешуей, складывая плавники, прося воды, изображенные на стенах подземелий, где зарождался новый крик, что песней стал, как тот бамбук, что вскоре прорастал. Но обветшал весь мир, сквозь синтоистских Инь-Янь ведя себя вниз да врозь, для заклинаний других птиц, белых голубей.

То ли вечность, то ли миг,

То ли ветер, то ли крик?

Девушка попыталась пошевелиться, осознавая, что висит, не чувствуя ног, висит над землей без паренья, высоко привязанная к жесткому дереву. К вечности бы обратить ослепленные солнцем глаза, не зажмурив, увидеть всю правду. Да не вину, не хулу.

Злой мучитель безумия застыл подле креста, на котором оказалась повешена… она.

Ваас… Что сделал! Зачем?

Лучше бы просто убил, лучше бы отпустил, но в ином он видел свободу. Свободу нигде, только в новых мирах, да в следующей жизни. Игра окончилась расстрелом надежд. Он уходил, он чувствовал, что по его несуществующую душу идут, не зная исхода, не решался оставить ее среди живых, ведь привык обладать, повелевать, приказывать. И просил ненавидеть, чтоб не чуять вины, и истово проклинал, чтоб забыть о предательстве.

Путь к небу

Будет не длинней, чем жизнь!

Веревки впились в запястья, растягивая до удушья грудную клетку. Крест, что видели с горы, ныне сам стал горой, краеугольным камнем, где сошлись все миры и все стороны света. Не гора, а холм, как саван дощатый тенями мимо Стикса, пересекая будни быстроногие, далеким отзвуком, светом висящим через ветки, качавшимся на паутинке. Нити ткацкого станка замерли, настала тишина. Два станка с единственной нитью поперечно-продольно застыли без полотна, связанные виноградной лозою, только тот виноград не цвел, только тот виноград засыхал. Не лирой, а дыбой струны натянул. Главарь… Пират. И человек.

Это был он и не он одновременно. Мутные глаза в красных ярких прожилках, неуместные нервные движения и подергивания плечами и руками — уже накурился яда. А накануне слово она могла дать, что он был даже трезв. С чего бы? Но какое это уже имело значение? Он все втягивал дым, отчего взгляд его все больше мерк, уходил в алую сеть, а тело совершало все больше лишних движений, точно борясь с волнами.

Внизу четыре ступени расшатанных досок — рассыпаясь медленно трухой в свой час — врезались в скалу, подле которой стояли вооруженные люди, хладнокровные солдаты, с десяток или более того, сверкали, как рога, штыки автоматов. Крест на горе возвышался и оставалось только висеть, пока не надоест, да и когда надоест, до самого исхода без шанса на изменение, на это раз без малейшего шанса.

Он докурил свой яд, он смотрел на нее, раскачиваясь в танце, точно нож пытались вонзить, точно сердце в четыре удара остановить.

— Знаешь, — протянул он, но голос набирал темп, и снова вместо слов одни лишь осколки разбитого стекла, что лишь снаружи крест. — Отчего наступает на самом деле смерть при распятии? — он склонил голову набок, исподлобья злобно рассматривая итог своего бесконечно жуткого замысла. — Не от жажды, а от удушья. Жажда — это ***я по сравнению с тем, когда нет воздуха, — он неопределенно повел рукой, указывая куда-то за горизонт зеленой равнины. — Видишь тучи? Может пойти дождь, утолить жажду. Но без воздуха дождь тебя не оживит. Да, ты задохнешься. Не так уж долго ждать… — на миг погас его взор, в нем метался огонь неискупимого, но он отвлекался, твердя: — Это место — наследие колонизаторов. Они установили здесь крест. Хойтовы псы снесли его. Но знаешь… По-моему, это очень символично? Отличное место для казней. Я так решил.

Этим странным глазам не узнать осужденья,

Осуждать чистоту — незавидный удел…

Она смотрела расширенными глазами сверху-вниз, уже ощущая, как вывернутые руки мешают дышать, как ржавые болты впиваются в лопатки. Старый крест колонизаторов, оскверненный сотнями казней пиратов, умытый кровью. Кто смоет ее с рук первых людей, кто станет спасителем этого мира? Не ей суждено, хоть на кресте, но на кресте не каждый спаситель.

Золотых времен позабыты образы, веков не предрешенной благодати, где нет предателей. Отголосок сумрака неразгаданных драм, неизвестного назначения. Не предал, не продал, просто убивал, как Райли, как Оливера, но даже не в наказание, а будто бы в награду за терпение отпускал на тот свет наконец.

Она обвисла на тугих веревках, не чувствуя ни рук, ни ног, ни себя самой. Страшно… Очень страшно, леденящий холод. Но никуда не деться, до скорого конца оставаться в своем теле, донашивать его, как старый фрак греховный. Обвинения себя, уничижения, ныне мнилось смешным до отвращения. Все совершилось так, как совершилось, ее вина, скорее, в том, что пришлось взять в руки оружие и убивать. Спасти всех она пыталась на пределе своих сил, воли своей не крала, не прятала песком сыпучим мимолетных выгод. И незнакомый свет все по корням цветов позолотой по взгляду лазури.