Эсхит. Нерыцарский Роман (СИ)

...Я едва удержался --- таким сильным оказался мой удар --- чтобы самому не упасть туда следом за ним, я, точно слабоумный, неловко опустился на четвереньки, как-то сразу опомнился и пришёл в себя: тот, второй, мой близнец снова сросся со мной, и я понял, что он это я и никто больше. И я, стыдно сказать, заплакал... Я не плакал с трёх лет, я всегда помнил, что я мужчина, будущий рыцарь и, поэтому, просто не должен знать, что такое слёзы. А тут разрыдался, как мальчишка, мне вдруг почудилось, что на меня навалился огромный, не посильный одному человеку груз, который вот-вот раздавит меня, как крота. Мне представилось, что я лежу на дне несоизмеримо глубокой и тёмной ямы, где не достаёт воздуха, чтобы свободно дышать, и не могу пошевелить ни ногами, ни руками, ни даже чуть сдвинуть зажатую в висках камнями голову. Я --- такой большой и мощный --- ощутил насколько на самом деле я мал и незаметен, и как безгранично и необъятно велик враждебный мне мир. Я с неимоверным трудом, пятясь по-рачьи назад, отполз от края пропасти и с мольбой о помощи повернулся в сторону учителя, уверенный, что он спасёт, защитит, укроет, что он найдёт те слова, что всё объяснит и подскажет, что теперь делать. Но учитель пропал: великий наставник сбежал! Он так ловко и стремительно убрался, что я даже не слышал топота конских копыт. Я остался один... Совершенно один. Как быть, куда деваться, что делать? Я не понимал. Броситься тоже со скалы? Но подойти снова к пропасти, всё равно, что получить тупым концом тяжёлого боевого копья под дых. Да я и не думал тогда об этом, я в ту минуту, кажется, вообще не думал ни о чём, ведь я надеялся на учителя... А учителя исчез. Я был, а его не было. Как такое объяснить: ученик есть, а учителя нет? Кто ученик без учителя? Очевидно, никто...

Так ответьте, кто виноват во всём? --- Клайн Улофс Рыцарь Огненной Розы! Он был мне как второй отец, а после смерти отца, как первый и единственный. Я верил ему и в него, я тянулся к нему, как глупое дитя. Без него я не мог считать себя полноценной личностью, всё, что он говорил, становилось для меня непреложной истиной. Я всё всегда делал так, как указывал он, мой наставник. Я старался ходить его походкой, сидеть в седле в той же позе, что и он, произносить слова таким же манером, одеваться в похожие одежды и, даже думать, как он. Мне кажется, что я и дышал с ним в одном такте, наши вдохи и выдохи совпадали идеально. И вдруг тот, без кого меня нет, без кого я никто, растаял, как пошлое видение... Куда девались его сильные руки, которыми он, обняв меня, прижал бы крепко к себе и не выпускал бы, пока моя слабая душа не смирилась бы с позором, и я, набравшись сил и мужества, искупил бы его собственной кровью? Я был бы готов ко всему --- к одиночеству всеобщего презрения, к вечному изгнанию, к лишению права навсегда быть посвящённым в рыцари, наконец, к суду и смертному приговору, но только всегда оставался бы со мной мой учитель и названный отец. А его-то и не было... Каково мне, неопытному юноше, толком не знакомому с миром --- ведь я жил сначала в родовом замке, а потом в замке Улофс, не соприкасаясь с внешним миром, я полностью, как и все остальные подопечные мастера, зависел от него --- было решиться выйти в этот самый мир и объявить, что я наделал и объяснить, почему я один и никто меня не поддерживает? Да и как я мог бы что-то объяснить, я бы и двух слов не выдавил бы из себя, да и просто показаться на глаза других казалось невозможным и смертельно постыдным. Нет, я не виноват, одна секунда слабости, конечно, великий грех, но его искупление обязан был разделить со мной Мастер Клайн. И поэтому, вся вина в том, случилось потом --- его вина, он один виноват во всём...

XXIV глава.

--- Улофс сказал нам, что в содеянном тобой, винил только себя, --- прервал Этьен монолог барона, --- он решил, что оказался неумелым и бездарным наставником, который не сумел проникнуть глубоко в душу своего подопечного. Он посчитал, то, что его любимый ученик в открытую попрал все человеческие и рыцарские устои, превратило его, Мастера Клайна как бы в несуществующего, он стал словно бы никем, и, значит, не имел права оставаться на том месте, которое занимал, ему вообще теперь не было места, как он думал, среди людей. Поэтому он так стремительно бежал, не желая никого видеть, а главное, чтобы никто не видел его. Не видел никогда, нигде и никак...

--- Всё правильно, --- усмехнулся Эсхит, --- мы всегда, прежде всего, думаем о самих себе. Спасаем исключительно самих себя, ищем, как под все свои приглядные и неприглядные действия подсунуть разумное объяснение, чтобы уберечь своё тело от боли и страданий и успокоить мятущуюся душу. Я такой же, не лучше других... Но тогда я не мог ничего ни себе, ни кому-либо ещё что-то объяснять, мне для этого нужен был тот, кто мог бы объяснять всё вместо меня. А его... впрочем, вы давно всё поняли, довольно об этом... Не знаю, сколько часов провёл я в одиночестве... Толком и не помню, что делал всё это время, наверное, находился забытьи, всплывают какие-то клочки воспоминаний в памяти: то я сидел на земле, прислонившись спиной к холодному камню, то вдруг оказывался в седле, а потом почему-то в обнимку со своим конём, то перед моими глазами нависало синие небо, то я вперивался взглядом в безжизненную землю. Лишь когда начало темнеть, я решился наконец куда-нибудь двинуться. А куда мне можно было направиться? В свой родной замок, то есть домой, где меня давно никто не ждал...

12 лет безвыездно я просидел в своих владениях, не с кем не общаясь (слуги не в счёт), ни с кем не имея никаких отношений. Да кому я был нужен? Не рыцарь, не оруженосец, не воин и, вообще, неизвестно кто. Никто не в силах понять и почувствовать того, что я пережил. В чьём воображении вдруг появилась бы такая фантазия: восемнадцатилетний юноша, больше жизни любящий рыцарские поединки и настоящие боевые кровавые схватки, мечтающий о великих подвигах и бессмертной славе, сидит безвылазно дома, как старый ёж в норе, и ненавидит весь мир? И так, как я уже упомянул, целых 12 лет. Первое время я просто не знал чем заняться: бродил по всему замку, находя в нём такие закоулки, о которых и не подозревал, гулял по своим владениям, добираясь до их самых отдалённых и глухих углов. Я пытался отвлечься и забыться, но чёрная тоска беспрерывно рвала моё сердце, а когда она немного стихала, наваливалась невыносимая скука. Правда, очень скоро я нашел себе небольшое развлечение --- охота: шатаясь по своим угодьям, я часто спугивал различных зверей и птиц --- их у нас водиться предостаточно --- и мне пришла идея, почему бы не попробовать охотиться. Раньше я никогда не был на охоте, а тут решил начать... Словом, я нашёл неплохой способ убивать время, благо у меня разыгрался настоящий охотничий азарт.

И вот три года назад, тоже в самый разгар лета я с парой своих слуг охотился в лесу, мы преследовали оленя --- матёрого, сильного, с мощными ветвистыми рогами. В пылу погони мы, кажется, вылетели за пределы моих земель, но это не останавливало нас: мы гнали оленя к густым зарослям кустарника, чтобы он хотя бы немного задержался там, и, может быть, надеялись мы, запутался бы своими роскошными рогами в ветках. Но едва животное подскочило к зарослям, оно, нисколько не тушуясь, просто с ходу высоко прыгнуло вверх и с лёгкостью перемахнуло через кустарник. А я, скача уже с натянутым луком, ждал, когда он, замедлив свой бег, приостановится на секунду, и я пущу в него стрелу, но он не дал мне такой возможности, и я, не думая, в горячке азарта отпустил тетиву, направив стрелу ему вдогонку. И стрела, и олень одновременно исчезли из вида, а из-за кустов раздался удаляющийся глухой стук оленьих копыт и заглушающий его громкий крик, и кричал явно не зверь, а человек. Мы, кое-как продравшись сквозь плотные заросли, перебрались на другую сторону --- там, припав на одно колено, стоял незнакомый рыцарь, а из левого предплечья у него торчала моя стрела. От ужаса и смятения, ледяным потоком мгновенно влившиеся в меня, я чуть было не свихнулся прямо там, на месте: как, снова от моей руки гибнет невиновный? Но услышав бодрый и весёлый голос незнакомца, я быстро пришёл в себя: рана оказалось не слишком опасной --- стрела проткнула лишь мякоть руки, не тронув кости, да и произошло всё чисто случайно, обычное стечение обстоятельств. Один из моих слуг, обладавший познаниями лекаря, очень удачно вынул стрелу из раны и крепко её перевязал. Мы познакомились --- его звали Кулквид. Впрочем, его и сейчас так зовут, только он взял ещё имя Рыцаря Насмешки. Я пригласил его в свой замок, где бы он мог спокойно залечивать рану, я ему так и сказал, живи у меня до полного выздоровления. Кулквид оказался словоохотливым, располагающим к себе собеседником, он умел говорить много, но всегда хорошо чувствовал, если дальнейший разговор становился уже лишним, чутко улавливая момент, когда надо замолчать. Но обычно его было очень интересно слушать, он отлично понимал, как завладеть вниманием другого, как увлечь его рассказом, и чтобы всё казалось в меру и не чувствовалось бы скуки. Хотя мне тогда, после стольких лет необщения, наверное, любой пустой говорун воспринимался бы как мудрый сказитель и сладкоголосый певец. Я за долгое время изгойства отвык от непринуждённого общения с равным себе (короткие реплики и указания слугам совсем не то), поэтому говорил в основном один Кулквид. А я слушал, вернее, внимал. Внимал зачарованно, точно деревенский подросток, увидевший впервые в жизни пышный императорский выезд. Всё, что так удивительно красочно и жизненно описывал Рыцарь Насмешки, представлялось мне дивным чудом, волшебством, земным раем, для меня как бы открылась целая вселенная, наполненная рыцарскими турнирами, кровавыми войнами, знаменитыми непобедимы бойцами, стяжавшими всю возможную славу и любовь самых красивых и желанных дам. Моё убогое воображение не дало бы мне даже мизерной доли из всей той беспредельной роскоши, что заключает в себе настоящая рыцарская жизнь. Она представлялась мне тем идеалом, о котором и мечтать страшно, настолько там всё казалось совершенным, красивым и недостижимым, и где такому недостойному как я никогда не освободится место. Поначалу я с замиранием сердца и с быстро нарастающим восторгом впитывал в себя истории, что завораживающе увлекательно рассказывал Кулквид, но радость скоро сменилась тоской, подкладкой которой была опять-таки зависть. Зависть к тем ни разу не виданных мною и поэтому неизвестным мне рыцарям, что вольны жить такой жизнью. Зависть к миру людей, где всё понятно и просто, где чёрное это чёрное, а белое --- белое, где зло однозначно воспринимается как попрание устоев справедливости, а добро как отстаивание права слабого и немощного на защиту сильным, где равный противостоит равному и никогда заведомо менее сильному, где человек встречает человека лицом к лицу и никогда не подходит со спины. Непонятное ощущение, словно что-то тяжёлое, удушающее давило меня изнутри, и становилось так трудно, почти невозможно дышать, что, казалось, меня скоро разорвёт на миллионы капель, и от моего тела останется только разбрызганная по стенам кровавая слизь. Я начал, едва сдерживая свои чувства, яростно ненавидеть себя, за то, что на свою беду стал слушать удивительные рассказы Кулквида и самого рассказчика, за то, что он вообще появился в моей жизни, показав, насколько она никчёмная, пустая, бессмысленная и ненужная. Раньше я мог забыться силой привычки, и не думать ни о чём таком, а теперь я знал, что никогда не забуду, что я никто, а мир, прекрасен, но мир отлично обходится без меня. Мне тут же захотелось умереть: жить дальше со всем этим я просто не представлял как, сидеть по-прежнему отшельником в замке? Невыносимо. Явиться в мир, но как я объясню, кто я и откуда такой взялся, где и почему прятался столько лет, и зачем вообще я здесь нужен? Легче броситься вниз с самой высокой замковой башни... Кстати, такая мысль действительно приходила мне в голову, я даже раз взобрался на верхнюю площадку главной башни своего замка: стало интересно, насколько будет мне страшно оказаться снова на огромной высоте, и отважусь ли я подойти к краю и взглянуть вниз. Отважился, подошёл, взглянул --- и ничего, никаких чувств, ни страха, ни радости, ни веселья, ни уныния, будто я находился не на деревянных подгнивших мостках, вынесенных вперёд, для того чтобы можно было хорошо рассмотреть того, кто стоит у ворот, под которыми зияла пустота, а на твёрдой, надёжной земле. И сделать шаг туда, в пустоту мне вдруг представилось таким пустяковым делом, что всё представилось таким скучным и обыденным: куда бы я не сделал шаг, всё едино бессмысленно и бездарно. Если бы мне, стоя на краю, снова стало бы страшно, ну хотя бы, пусть присутствовал бы не пошлый страх высоты, а только примеряющий всех живых страх смерти, то тогда бы имело смысл прыгать вниз, чтобы преодолеть себя и свой страх, но ведь ничего не было. Мне было всё равно. Я не мог понять, почему, когда первый раз оказался на краю бездны, я испытывал такой дикий ужас. Может потому, что ненависть к другому влияла на моё восприятие сложившихся обстоятельств, а когда случается подобное, но в совершенном одиночестве, без наличия рядом другого, то ничего "странного" и не должно происходить со мной, я такой, какой есть? Или человек такой, какой он есть лишь тогда, когда рядом с ним ещё один человек или же, вообще, любое множество разных людей, влияющих и на его настроение, и на его поведение, и на его понимание действительности, и на его чувства, и на его душу? Когда я был истинным я: когда стоял на краю пропасти рядом с другим человеком да ещё в присутствии третьего или же когда один и без свидетелей на верхней площадке башни? До сих пор не знаю ответ...