Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие

Другим атрибутом судилища становится коллективность. Эти люди «всего лишь иногда будут говорить «мы», и это короткое «мы» приводит тебя в ужас, в страх.». Очевидна реминисценция из романа-антиутопии Е. Замятина. «Мы» – это их взгляд на самих себя изнутри, а снаружи «неделимы они, как неделим сам стол. Они – только тогда ОНИ, когда они вместе». А «когда они вместе – вся их суть и сила в столе» (курсив автора. – В.А.).

Отмечалось, что это образ Стола – символ жестокого, мертвого, надличностного начала. К концу повести стол становится тем местом, где умирает главный герой. Таким образом, столу придается и функция алтаря, жертвенника. Пусть это и обыкновенная деревяшка, шершавая, в трещинах, со старыми пятнами, покрытая красной тряпкой, – оттого и страшнее она, когда представляется живой. Благодаря олицетворению «стол помнит. свою незримую связь с подвалами» описание приобретает и эпическую глубину, и фантасмагоричность.

На этом построена особая поэтика пространства: стол – в центре мира, ибо там, где он стоит, нет стен (не упоминаются автором, не нужны), в центре стола графин, который «будет стоять и как бы цементировать людей и предметы вокруг. Наличие геометрического центра придает столу единство, а словам и вопросам сидящих силу спроса».

Функции графина исключительно ритуальные, из него никто не пьет (отметим, что на иконах с сюжетом Тайной Вечери композиционным центром является одна или несколько чаш на столе.) Небеса в пространстве повести отсутствуют, так как Стол – вершина всего: «Подвал как продолжение стола и стол как апофеоз подвала.» (курсив автора. – В.А.) В. Маканин видит здесь как «сопряжение вечно дополняющих образов», так и «сопряжение времен»: «Связь стола и подвала субстанциональна, вечна и уходит в самую глубину времени. Скажем, во времена Рима и Византии».

На этой связи построена поэтика времени повести, по логике которой есть в новейшей истории России несколько эпох: «былые времена» (годы Гражданской войны), когда расстреливали сразу – без спроса, т.е. получали полную власть над телом, не затрагивая души; «время подвалов» (годы сталинских репрессий), когда пытки совмещались с допросами; «время белых халатов» (годы брежневского застоя), когда откровенных пыток уже не было, инакомыслящих объявляли сумасшедшими и медленно превращали в идиотов психотропными препаратами, т.е. все более претендовали на завладение их душами. Таким образом, природа коллективного «спроса», коллективного унижения человека человеком – над историей, в самом существе человека.

Только в одном месте встречается намек на имя героя-повествователя: «гражданин К.». Безотносительно к кому-либо упоминается фамилия «Ключарев». Возможно, это и есть герой-повествователь. Мы можем только высказать предположение, автор не стремится дать точного решения, практически лишая главного героя имени. Безымянность не мешает ему быть жизнеподобным: его образ тщательно воссоздан В. Маканиным. Герою не спится ночью перед судилищем, он похож на «некое существо – постаревшее, согнутое бессонницей и тревожными мыслями, сменяющими одна другую. Существо, похожее на больное животное.»

Образ рассказчика представляет собой тоже определенный социально-психологический тип, имеющий большую литературную родословную в лице героев-маргиналов Е. Замятина, О. Хаксли, Д. Оруэлла, Вен. Ерофеева. Воспитанного в тоталитарном обществе героя также «приучали и приучили. Но даже когда мой ум перерос их выучку, я так и не сумел (вместе с моим умом) выпрыгнуть из образов и структур этой жизни». Страшная надличностная сила (символом которого и становится Стол) продолжает довлеть над ним (в отличие от главного героя маканинского «Андеграунда», который «сумел выпрыгнуть»).

«Стол, покрытый сукном и с графином посередине» – повесть о растлении и разложении души. Читатель поставлен в положение наблюдателя этого процесса. Абсурдность, сюрреалистичность повествования достигается и тем, что герой-рассказчик уже умер (это мы узнаем в самом конце) и непонятно, откуда он ведет повествование. Повесть представляет внутренний монолог агонизирующей личности, причем сохраняющей полный рассудок, отдающей себе полный отчет в своих мыслях. Мысли героя строго упорядочены, логически связаны. Элементы бреда (фрагментарность, прерывистость повествования, фантастические картины) усиливаются к концу, когда абзац обрывается на незаконченном предложении и тут же с середины начинается следующее, логически с ним не связанное.

Перед читателем настоящий поток сознания. Другую часть повествования составляют мысленно смоделированные видения, построенные по сюрреалистическому принципу растягивания и сужения пространства: «.обсуждают тебя и твою жизнь, сидя за этим столом, протянувшимся (из дома в дом) по всему городу, через огромные массивы жилых районов. Телефонные края длинного стола незримы и безграничны.».

Эта повесть В. Маканина свидетельствует о поиске писателем в 90-е годы новых форм самовыражения. Но уже повесть «Кавказский пленный» следует рассматривать иначе, как утверждение писателя на реалистических позициях.

Повесть «Кавказский пленный» была написана в 1994 г., опубликована в 1995 г. в журнале «Новый мир». Впервые В. Маканин открыто обращается к традициям русской классики XIX в. Само название указывает на поэму А. Пушкина и написанные под его влиянием тексты М. Лермонтова и Л. Толстого – «Кавказский пленник». Полемичность с традицией можно увидеть в небольшом переиначивании названия: у В. Маканина оно указывает не на «пленника Кавказа», а на «пленника-кавказца».

На фоне кавказской войны разворачиваются почти те же события, что у А. Пушкина, только не кавказцы берут в плен русского и не прекрасная черкешенка влюбляется в русского воина, а русский солдат Рубахин берет в плен (для обмена) чеченского юного и прекрасного боевика и, по классической логике, почти влюбляется в него. Повествование завершается трагически: Рубахин при возникшей первой же опасности вынужден убить пленника. Линия развития однополой любви обрывается в самом начале, и вообще само нежное отношение Рубахина к пленному видится солдатом чем-то пугающим, противоестественным. Дело здесь вообще не в гомосексуальных наклонностях героя, не в длительном его воздержании (на этих моментах заостряли внимание многие критики, в том числе недоброжелательные, видя в «голубой» тематике дань моде), все обстоит гораздо сложней: на первый план выдвигается не чувственность, а красота.

Мотив красоты и ее недолговечности – ведущий в повести, которая также начинается полемикой с русской литературой XIX в., а именно с Ф. Достоевским: «Солдаты, скорее всего, не знали про то, что красота спасет мир, но что такое красота, оба они, в общем знали» (курсив автора. – В.А.). Прежде всего это красота окружающего мира – величественных гор: «Среди гор они чувствовали красоту (красоту местности) слишком хорошо – она пугала». Но главное – телесная красота пленника: «.он красив – длинные, до плеч, темные волосы почти сходились в овал. Складка губ. Тонкий, в нитку, нос. Карие глаза заставляли особенно задержаться на них – большие, вразлет и чуть враскос». Авторская парцелляция, т.е. разбивка предложения, создает интонационную неторопливость, впечатление любования. Именно красота пробуждает в Рубахине смутные чувства: «Кожа была такой нежной, что рука дрогнула. Не ожидал. И ведь точно! Как у девушки, подумал он».

Трагическое противоречие заключается в том, что женственное начало, миролюбивое и смягчающее, заключено в боевике, профессиональном убийце (хотя неизвестно, первый ли это его бой), таком же, по сути, солдате, как и Рубахин, как его товарищ Вовка-стрелок. Если бы вместо пленника-мужчины оказалась пленница-девушка, вся история выглядела бы куда естественней.

Красоте (женскому началу) в рассказе противостоит война (мужское начало), отсюда – смерть, грубость, чувственность и т.д. По проблематике В. Маканин, безусловно, следует гуманистической традиции Л. Толстого («Севастопольских рассказов» и «Войны и мира»), продолженной в творчестве многих русских писателей ХХ в., прежде всего в «Тихом Доне» М. Шолохова. Война – вот что по-настоящему противоестественно и отвратительно. Смерть солдата в начале рассказа выглядит абсурдной среди потрясающей душу красоты гор.