"Ну и нечисть". Немецкая операция НКВД в Москве и Московской области 1936-1941 гг

Швецию и обеспечить такими дефицитными вещами, как радиоприемник, им-потрные ботинки и кофе.

Ответ на вопрос о том, защищали ли органы госбезопасности своих внештатных сотрудников, арестованных

в ходе «немецкой операции», требует обращения к ведомственному архиву, остающемуся недоступным.

Анализ деятельности сибирских «чекистов» показывает,

178 РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 205. Д. 1481. Л. 35-37.

179 Расстрельные списки. Москва 1935-1953. Донское кладбище. М., 2005. С. 90.

104

что с ними не церемонились и в случае ареста попросту списывали со счетов180. Случай с Гансом Визером, равно как и изученные дела Московского управления, показывают, что это было действительно так.

Оказавшись на Лубянке, сексоты из немцев первым делом заявляли о своей роли добровольных помощников

НКВД, будучи уверены в том, что там «разберутся» и их «вытащат». Однако аппарат действовал в рамках

собственной логики — логики наименьших трудозатрат в условиях максимально упрощенной технологии

следствия.

В результате на арестованного поступала информация, что сотрудничество с ним приостановлено, поскольку

он как секретный сотрудник не оправдал возложенного на него доверия. В обвинительном заключении это

уже трактовалось как «двурушничество» — агент НКВД одновременно выступал и в роли германского

шпиона, что влекло за собой, за редкими исключениями, смертный приговор. Неразбериха усугублялась еще

и тем, что ряд внештатных сотрудников работал на центральный аппарат НКВД, часть — на Московское

управление, а эти учреждения находились в состоянии плохо скрываемой конкуренции между собой. Под

удар попадал и тот, кто отказывался от сотрудничества с НКВД. Проживавшая в Орехово-Зуево Карла Хагге-

Штоке, муж которой не вернулся из Испании, писала из лагеря, что ее отказ местным оперативникам стать

сексотом и доносить на знакомых привел к аресту и осуждению. Правдоподобность этой версии придает то, что Карла была арестована только в конце 1942 г.

В ряде дел сохранились донесения сексотов о поведении и антисоветских высказываниях своих подопечных.

Заметно, что в этих документах явно сгущены краски, их авторы были вынуждены отрабатывать свой хлеб.

Вот один характерный пример — эмоциональный монолог редактора Издательства иностранных рабочих

Герты Дирр в изложении «источника»: «Неужели вы не видите, что народ настолько озлоблен против

руководителей Партии и Советского Правительства, которые ведут к фашизму? В СССР нет Партии, есть

диктатура НКВД и не Ежов является диктатором, он только подставное лицо; все дело делает Каганович.

Сталин давно потерял свое коммунистическое лицо и теперь представляет из себя фашистского диктатора и

стоит на одной доске с Гитлером. Нам сейчас нужно объединиться для совместной борьбы против нынешних

руководителей и с оружием уничтожить их. Народ сейчас представляет из себя пороховой по

Тепляков А. Г. Указ. соч. С. 183-188.

105

греб, достаточно спички, чтобы поднять его и уничтожить верхушку. Народ ждет сигнала».

К стилистике агентурных донесений близки и инициативные доносы, изредка встречающиеся в АСД. Хотя

они сами по себе являются интересным историческим источником, на который в последнее время обращают

внимание западные исследователи181, их место в технологии массовых репрессий, если опираться на

материалы немецких АСД, более чем скромное. Доносы, скорее, мешали органам госбезопасности, ибо в

отличие от вычерпывания картотек и выбивания признаний не поддавались планированию, олицетворяли

собой инициативу снизу и стихийность, которые не поощрялись в условиях культа плановости. Следует

согласиться с тем, что «характер сталинского террора, его сугубая централизация и проведение на основе за-

ранее определенных "контрольных цифр" оставляли немного места для активности "добровольных

помощников" НКВД»182.

И все же не стоит сбрасывать со счетов данный исторический источник при всей его специфичности —

«любой донос обычно содержал в себе не только злые наветы, но и какие-то правдивые фактические

сведения»183, хотя их верификация возможна лишь при предоставлении слова самому обвиняемому. Доносы, равно как и негативные показания свидетелей, являются важным источником при изучении ментальное™

советского общества второй половины 30-х гг. В них находит свое отражение традиционная ксенофобия,

зависть к немцам — выскочкам и надменным «культуртрегерам». Последние в своих спорах отстаивали

техническое превосходство Германии, обвиняли своих русских товарищей, что те не умеют обращаться с

техникой, не содержат в порядке свое рабочее место и т. д. «Был бы я бригадир, — заявил работник Первого

часового завода Фриц Фрейман своему будущему обвинителю, — заставил бы тебя хорошо работать».

Традиционным упреком в адрес немцев было то, что они «проталкивают своих», устраивая

соотечественников на выгодные должности. Согласно показаниям одной из свидетельниц, заведующий

отделом ДЦЦ Альфред Федин предлагал набирать в га

181 Нерар Ф. К. Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР 1928-1941. М, 2011; Фитцпатрик Ш.

Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России XX века. М., 2011. Часть 6. Доносы; Figes О. Die Fluesterer. Leben in Stalins Russland. Berlin, 2008; Erren L. Op. cit.

182 Хлевнюк О. В. Указ. соч. С. 337.

183 Сувениров О. Ф. Трагедия РККА 1937-1938. М., 1998. С. 115.

106

зету не советских людей, а немцев, утверждая, что последние лучше знают немецкий язык184.

Признаки «культурности», которыми так гордились советские люди, в глазах их немецких соседей

превращались в собственную противоположность. Раздражение вызывал мусор у станка, не убранный после

рабочей смены, грязь в местах общего пользования коммунальных квартир, запущенный вид даже

центральных улиц в подмосковных городах. Весь этот негатив подводился к общему знаменателю

«бескультурных русских».

Напротив, сами эмигранты, оказавшись вдали от родины, испытывали подъем национальных чувств, и здесь

непросто было отделить «германское» от «фашистского». Их новая идентичность оказывалась в гораздо

большей степени немецкой, нежели прежняя. Нередко это являлось ответной реакцией на агрессивное

поведение «местных», без особого пиетета относившихся к «пришлым». Даже стихи поэта-коммуниста

Иоганнеса Р. Бехера, жившего в те годы в Москве, «говорят языком неприятия (советских реалий — А. В.)...

а провозглашаемая в них вера в великую культурную нацию немцев ставит эти стихи в опасную близость с

национализмом и шовинизмом»185.

Стену ксенофобии и отчуждения, укрепившуюся в годы Первой мировой войны, не смогло сломать

интернационалистское воспитание советской эпохи. Иногда доносчику казалось достаточным указать на

«инаковость» своих соседей или коллег по работе: «В 1936-1937 гг. на квартире Войда разговаривали только

по-немецки». Интересно, на каком же языке должны были разговаривать между собой Карл Войда и его

жена, приехавшие в СССР только в 1932 г.? Но не менее интересно и то, что данная фраза полностью

перекочевала в обвинительное заключение.

Было бы неверным выводить практику доносительства только из атмосферы шпиономании, сложившейся в

советском обществе в 30-е гг., равно как и приписывать ей характер традиционной русской болезни.

Классовая бдительность, готовность ради идеалов движения отречься от своих близких являлись

обязательными составляющими образа настоящего коммуниста, а этот образ сложился еще в первые годы

революции. Вот заявление, поступившее от группы немецких коммунистов в ВЧК по поводу одного из своих

соотечественников, недовольного условиями работы и быта в России и собравшегося вернуться на родину: