Русский романтизм

чил с собой Лукьяныч, услышав голос, зовущий его.

Узнав о смерти Лукьяныча, рассказчик восклицает: „При-

знаюсь, я не мог без тайного суеверного страха смотреть на

этот дряхлый дом" (стр. 262).

Дом и Лукьяныч неразрывно связаны между собой. В дан-

ном случае Тургенев пользуется приемом, отмеченным уже

при анализе пейзажей. В тему человека вводит он пейзаж,

натюрморт, в одном тоне с действующим лицом звучащий.

Тема страсти незнакомки включает в себя Соррентский пей-

заж с настроением сладострастия и описание ночного сада

Ч „Нет,—сказал я самому себе:—видно, мне не добиться разрешения

этой загадки. Бог с ней! Не стану больше думать обо всем этом".

Гетр. 258).

1361

в Михайловском, полного страстного ожидания. Это же описание

вводит и в тему таинственного, связанную с рассказчиком≫

В начале повести ни дом, ни Лукьяныч не таят в себе

ничего сверхъестественного. Дом представляется рассказчику

в „разгар вечерней зари" — „слепым стариком, вышедшим по-

греться на солнце", но уже и здесь он неразрывно связан

с Лукьянычем — от описания дома Тургенев непосредственно

переходит к нему. Нет ничего таинственного в дряхлом доме,

пока нет ничего странного и в Лукьяныче „дряхлом вольно-

отпущенном", изображенном пока лишь типически, как „ста-

рый дворовый, принадлежащий к поколению не отцов наших,

а дедов". Лукьяныч еще не имеет облика тех „оригиналов",

в любви к которым укорял Тургенева Анненков.

После осмотра дома, когда Лукьяныч „странно посматри-

вал" на рассказчика, когда он говорил „глухим голосом", отве-

чал ему „угрюмо", когда он „глухо засмеялся" при вопросе

о незнакомке, дом принимает в воображении рассказчика новый

облик,—он, подобно Лукьянычу, хранитель тайны незнакомки,

следы которой скрыты в доме. Находясь у себя дома, рас-

сказчик не может отделаться от воспоминаний о Михайлов-

ском, месте, где разыгрался загадочный случай.

„Лукьяныч, с своими таинственными взглядами и сдержанными речами,

с своей холодно-печальной улыбкой, тоже безпрестанно приходил мне на па-

мять. Самый дом, когда я вспоминал о нем, — самый тот дом, казалось,

хитро и тупо поглядывал на меня сквозь свои полузакрытые ставни и как

будто поддразнивал меня, как будто говорил мне: а все же ты ничего не

узнаешь!" (стр. 259).

Возвращаясь после недельного отсутствия в Михайлов-

ское, подходя „к таинственной усадьбе", рассказчик „чувство-

вал довольно сильное волнение" (стр. 259). В этом состоянии

духа он узнает о самоубийстве Лукьяныча и, естественно, что

и смерть эта, и дом вызывают в нем лишь чувство ужаса и

суеверного страха. Лишь после отъезда, спустя месяц, и то

понемногу, „все эти ужасы, эти таинственные встречи" вышли

у него из головы. Первая глава повести оканчивается, акцен-

тируя таинственное, доводя его до наивысшей точки—таин-

ственность вокруг незнакомки и ее любви дана в сильном

сгущении.

Роль допытывающего, разведывающего остается у рас-

сказчика и во второй главе, только разница по сравнению

с первой главой в том, что результаты расследований, хотя

попрежнему безуспешны, но не столь загадочны. Но с рас-

сказом о третьей встрече на маскараде, таинственное снова

входит в рассказ. В женщине в домино рассказчик признает

красавицу, дважды поразившую и взволновавшую его вообра-

жение, „по какому то тайному голосу, который внезапно заго-

1361

ворил в нем" (стр. 265). Но даже теперь, когда он разгова-

ривает с ней, когда „прекрасное сновидение" вдруг стало дей-

ствительностью, статуя Галатеи — живой женщиной, сходящей

с своего пьедестала в глазах замирающего Пигмалиона, он

„не верил себе", „едва мог дышать", „странное смущение"

овладело им.

Сидя около нее, он „чувствовал холод и тяжесть на

сердце", (стр. 269). Бездна разделяет героиню и рассказчика,

потому что тайна ее души, ее страсти так и не раскрылась

для него. „От нее веяло холодом, как от статуи... Возврати-

лась Галатея на свой пьедестал и не сойти с него более"

(стр. 269).

Не случайно сравнение героини с Галатеей, — навсегда

осталась для него незнакомка нереальной, мечтой, не вопло-

щенной в действительность, видением, призраком, сновиде-

нием. И заканчивается рассказ, снова ставя ударение на таин-

ственном. „Я сказал выше, что эта женщина появилась мне,

как сновидение—и как сновидение прошла она мимо и исчезла

навсегда" (стр. 270).

Таинственное в „Трех встречах" окружает

' t s r r j z темУ с т Р а с т и - Вся композиция повести держится,

как на главном и единственном стержне, на рас-

сказчике. Став игрушкой странного случая, он явился свиде-

телем любви двух людей. Сознавая силу, с которой действо-

вал случай, сближая его, наблюдателя, с любящими, он уви-

дел в страсти женщины нечто таинственное и чудесное, что

навсегда осталось для него неразгаданным.

В расположении двух тем—страсти и тайны—существует

некая симметрия. Страсть и тайна в начале первой главы;

страсть и тайна в конце второй главы; наростание таинствен-

ного после встречи в Михайловском до момента смерти Лукья-

ныча, этого кульминационного пункта в сгущении тайны; затем

ни спадение таинственного и снова его наростание до встречи

на маскараде, где тайна является в той же форме, в какой

она предстала перед рассказчиком в Михайловском. И при

второй, и при третьей встрече незнакомка воспринята им, как

видение, как сон.

Система .встреч явилась техническим сред-

Роль рассказ- с т в о м > позволившим спаять между собой обе

темы;—страсти и тайны—эти два действенных

начала повести. Первая и вторая встречи неразрывно связаны

между собой, объединяются в одно целое. В первой встрече,

в Сорренто, перед нами начало свидания двух любящих;

встреча в Михайловском изображает конец любовного свида-

ния—прощание. Технически Тургенев обработал обе встречи,

как продолжение одного и того же любовного свидания, и эта

1361

форма обработки позволяет рассматривать их, как нечто еди-

ное, тем более, что тема тайны входит в повесть лишь после

второй встречи. Между второй и третьей встречами — цепь

из промежуточных второстепенных встреч. (Встреча с не-

знакомцем, с обоими любящими; с Бадаевой и Шлыковой

в Москве).

Рассказчик—наблюдатель страсти, увидевший в ней тайну.

Но композиционная роль его не сводится только к позиции

наблюдателя, субъективно воспроизводящего свои наблюдения;

он активен, он вступает в борьбу с таинственным, желая его

преодолеть. Результат борьбы — отказ от нее, сознание соб-

ственного бессилия и возвращение к тому душевному состоя-