Русский романтизм

сопровождается осенним пейзажем, одной из деталей которого

являются паутины. „На красноватой траве, на былинках, на

соломинках, всюду блестели, волновались бесчисленные нити

осенних паутин. Я остановился... Мне стало грустно"... (стр 278).

Автор „Переписки" называет себя „собственным своим пауком,

испортившим себе жизнь" (стр. 157). В беседке, в которой

происходит чтение Фауста, толкнувшее Веру к гибельной

страсти, ползет „большой пестрый паук" (стр. 241 — 242).

У хищной Колибри, завлекшей Ергунова в ловушку, из ко-

торой он едва спасся, — пальцы-паучки („История лейтенанта

Ергунова", стр. 155).

Первый сон из трех встреч всей своей симво-

ви •—%айны лик° й указывает, что в повести выдвинута тема

в снах губительной страсти, приводящей к смерти, кото-

рая позднее не раз ляжет в основу повестей Тур-

генева („Затишье", „Фауст", „Несчастная", „Клара Милич").

О конечной судьбе героини „Трех встреч" мы ничего не

знаем, нам известно лишь, что на маскараде она хоронит свое

умершее сердце; символика же сна определенно намекает на

трагический конец. Во всяком случае, страсть и смерть, как

одна общая тема, если и не получила того развития, какое

она будет иметь позднее, то все же выдвинута в повести,

и „Три встречи" — первая ступень в ее разработке, и они мо-

гут рассматриваться в отношении тематики, как этюд к буду-

щим повестям.

Второй сон связан с таинственным рассказа и проливает

свет на другую тему рассказа, отвечает на вопрос, в чем же

заключается то таинственное, которое играет столь важную роль

в композиции повести.

Во сне героиня является в образе Психеи; она с лампадой,

как полагается ей быть, когда она крадется взглянуть на Амура;

над рассказчиком она презрительно смеется: „Это он то хотел

узнать, кто я". Для рассказчика осталась тайной душа Психеи,

душа женщины в тот момент, когда она сгорает, гибнет, захва-

ченная стихией страсти.

1361

Тайна рассказа — тайна любви. Позднее, в „Несчастной"

Тургенев определенно выскажется: „Тайны человеческой жизни

велики, а любовь самая недоступная из этих тайн". Дюбовь—

тайна, и она несет в жизнь иррациональное. Герой „Довольно6,

ощутив в себе любовь, увидел вокруг себя что то таинствен-

ное. „Я стою и жду, и гляжу на эту калитку и на песок

садовой дорожки, я дивлюсь и умиляюсь, все, что я вижу,

мне кажется необыкновенным и новым, все обвеяно какой то

светлой, ласковой таинственностью" (стр. 110).

Женщина, захваченная страстью, как и героиня „Трех

встреч", очень часто кажется героям Тургенева, как и ему

самому, — загадкой. Софи из „Странной истории" — загадочное

существо, „Все страннее, все непонятнее становится" Зинаида,

когда она начинает любить. Любовь Сусанны и Фустова

„так и осталась загадкой" для Петра Гавриловича, точно

так же, как тайна любви матери не раскрыта для Сусанны.

Тот, кто любит, действует, живет, как во сне.

„ Вера иногда озиралась с таким выражением, как будто спрашивала

себя: не во сне ли она?..44 А я... я не мог придти в себя. Вера меня любит!

Эти слова беспрестанно вращались в моем уме, но я не понимал их, —

ни себя не понимал я, ни ее. Я не верил такому неожиданному, такому

потрясающему счастью; с усилием припоминал прошедшее и тоже глядел,

говорил, „как во сне" (стр. 263).

И тем, кто подобно рассказчику из „Трех встреч" явились

случайными наблюдателями чужой страсти, любовь кажется

сном. Сон — для героя „Первой любви" — ночное свидание

отца его и Зинаиды. Сон для Петра Гавриловича из „Не-

счастной" — признание Сусанны и ее посещение.

Роль Лукья- В анализируемом нами сне есть еще одно

ныча в ком- действующее лицо — Лукьяныч в образе Дон-

познцяи рас- Кихота Ламанчского. Сон, на мой взгляд, поз-

catA8a воляет уяснить, почему разрешил себе Тургенев

ввести, как новое целое, эпизод смерти Лукьяныча, органи-

чески не связанный с композицией основной темы — тайны

гибельной страсти. Во сне, как и на яву, у Лукьяныча одна

и та же роль. Во сне он оберегает проход, по которому герой

может проникнуть к „неслыханному счастью", к Психее;

в действительности, он скрывает от рассказчика приезд в де-

ревню незнакомки, таинственно отмалчивается по поводу нее.

Во сне мотивируется роль Лукьяныча так: „целую жизнь

отыскивал я свою Дульцинею — и не мог найти ее, и не по-

терплю, чтобы вы нашли свою", говорит он. Лишь по кон-

трасту может быть назван Лукьяныч Дон-Кихотом. В нем

нет именно тех черт, которые Тургенев считал основными

в психологическом типе Дон-Кихота, нет веры, „в нечто веч-

1361

ное, незыблемое, в истину", он не проникнут „весь предан-

ностью к идеалу" (стр. 322). Чисто внешний признак положен

Тургеневым в основу сближения Дон-Кихота и Лукьяныча —

он неподкупен, предан и верно исполняет приказания мол-

чать о незнакомке. Тот же прием чисто внешнего сопоста-

вления, основанного на сходстве одной какой нибудь ситуации,

действующего лица с литературным героем повторяется Тур-

геневым и в другом месте повести. „Я, как Гамлет, вперил

взоры свои в госпожу Шлыкову", говорит рассказчик, опи-

сывая свою встречу с ней в Москве. Лукьяныч по своему

характеру скорее контрастирует, чем сходствует с Дон-Ки-

хотом. Он томится жизнью. Ему „поскорей хочется дожить

свой век", потому что „жуешь, жуешь хлеб, инда и тоска

возьмет: так давно хлеб жуешь". Ему „страшно", „скучно

одному". И жизнь томит его, и смерть страшна ему. Фигура

Лукьяныча, скучающего, ждущего смерти, как избавления от

тоски, и боящегося ее, нужна была для оттенения основного

действующего лица — незнакомки. Тема гибельной стихийной

страсти — тайны, целиком захватывающей человека, в компо-

зиции рассказа поддерживается противоположной темой —

темой человека, живущего без страсти, а потому томяще-

гося жизнью, ждущего ≫ желающего смерти, но вместе

с тем боящегося ее. Тот, кто сгорает в стихии страсти, не

думает о конце, хотя и неуклонно стремится к нему.

Тот же прием оттенения основной темы контрастной,

побочной — в „Первой любви". Повесть о страсти Зинаиды,

о первой любви юного героя, заканчивается рассказом о смерти

„трудной и тяжелой" одной бедной старушки, всю жизнь знав-

шей лишь нужду и несчастья. „Казалось, как бы ей не обра-

доваться смерти, ее свободе, ее покою?" А между тем, пока

ее ветхое тело еще упорствовало, пока грудь еще мучительно

вздымалась под налегшей на нее леденящей рукой, пока ее

не покинули последние силы, — старушка все крестилась и все

шептала: „Господи, отпусти мне грехи мои, — и только с по-