Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- У тебя есть завернуть?

Он сначала не понял.

- Что?

- Закурить хочу.

- Есть папиросы.

- А махорки нет? Я больше привыкла к махорке.

- Есть и махорка.

Он достал махорку и оторвал уголок от газеты.

Она свернула самокрутку и, когда он щелкнул зажигалкой, увидела его чуть удивленное лицо.

- Ты еще не привык ко мне. Думаешь, я баба? А я уже давно стала солдатом. А потом уже все другое, - сказала она и подумала: "Боже мой, как все-таки все это трудно! И как я хочу, чтобы поскорей кончилась война! И какое это счастье, что тихо, и завтра, наверное, уже не будет боя, и никто из нас не будет воевать, пока нас не перебросят на другой фронт, может быть, целый месяц, а может, и больше". Она подумала об этом с такой страстной надеждой, за которую в другую минуту жизни сама бы жестоко обругала себя.

- А у тебя волосы еще не высохли.

Она чувствовала, как он дышит ей в затылок, и радовалась, что вымыла голову и волосы у нее чистые и мягкие, хотя и чуть-чуть мокрые.

- Докурила?

- Нет.

- Не кури больше.

- Ладно.

- Дай мне.

Он взял самокрутку, два раза курнул, потом в темноте потянулся через нее рукой и притушил самокрутку где-то внизу, об пол.

- Не бойся, - сказал он, уже не отнимая тяжело легшей ей на плечо руки. - Я больше никогда не буду таким грубым. Никогда. Ты не боишься?

- Не боюсь, - сказала она, стиснув зубы от страха, что им опять будет нехорошо.

38

Они встали совсем рано. Она еще среди ночи сказала, что в половине седьмого уйдет, иначе не вернется вовремя к себе в санитарный отдел.

- Будет еще совсем темно, - сказал Синцов.

- Вот и хорошо.

Под утро он два раза сквозь сон чувствовал, как она брала и поворачивала его руку и, приблизив к глазам, смотрела на светящийся циферблат часов. А в половине седьмого тихо, на ухо, сказала, что встает, и, когда он в ответ обнял ее, коротко и крепко прижалась к нему и так же быстро оторвалась.

И в ее движении было что-то так твердо решенное, что он не посмел удерживать ее, а, полежав несколько минут один, тоже поднялся и стал одеваться.

- Где твоя зажигалка? Посвети, я не найду ремень, - сказала она, двигаясь в темноте.

Он посветил и увидел, что она стоит уже одетая, в полушубке.

- Твой ремень на кресле, - сказал он. - Я зажгу "катюшу".

- Еще лучше.

Он подошел к столу и зажег "катюшу". Ее ремень с пистолетом действительно лежал на кресле. Но Таня, взяв его в руки, не стала опоясываться, а положила перед собой на стол, опустилась в кресло и, глядя на стоявшего перед ней Синцова, глубоко вздохнула.

- Если б ты знал, какая я счастливая и какая усталая. Ноги подкашиваются.

- Ну и приляг здесь хоть ненадолго, вот так, одетая, - сказал Синцов, показывая на пустой диван Завалишина. - Не стесняйся. Все равно никто ничего не скажет.

- А я не стесняюсь. Просто мне надо идти. Вот если опоздаю к девяти, как обещала Рослякову, тогда будет стыдно. А так пусть говорят, что хотят. И ты что хочешь говори и что хочешь думай.

- А я сейчас сам не знаю, что думать о тебе, - сказал Синцов и, поколебавшись, добавил: - По-моему, я люблю тебя.

И она, заметив его колебание, чуть не спросила: "А что будешь делать со своей памятью, тоже не знаешь? Или уже придумал?" Чуть не спросила, потому что не могла примирить свое представление о нем с мыслью, что он мог так скоро забыть свою жену.

- Ну вот и посидела, - так ничего и не спросив, сказала она и поднялась.

- Я провожу тебя.

- А ты можешь?

Она не хотела просить об этом сама. Боялась, что ему нельзя по службе.

- Пока могу. До артиллерийских позиций. Возможно, от них пойдут в тыл обратные машины, тогда подсажу тебя и отправлю.

Он подошел и тихо поцеловал ее. Она улыбнулась.

- Так виновато меня поцеловал, словно я ухожу на работу, а ты остаешься тут спать и бездельничать.

- Спать уже не придется. А бездельничать - вполне возможно. Как рассветет - сдадутся наши фрицы, вот и будем бездельничать.

- А ты веришь в это? - Она с надеждой посмотрела ему в глаза.

- В смысле бездельничать, конечно, шутка, так и так будет хлопот полон рот, а что сдадутся - вполне верю. Вчера они уже дрались, можно сказать... - Он так и не подобрал слова, чтобы объяснить, как вчера дрались немцы. Пошли?

В соседнем подвале за столом спал Ильин, положив на телефон руку, словно больше надеясь на нее, чем на свой слух.

Когда они вошли, он проснулся: сначала пошевелил рукой на телефоне, потом открыл глаза и спросонок качнулся.

- Я пойду провожу, - кивнул на Таню Синцов. - До артиллеристов, до огневых. Буду через тридцать минут самое большее.

- Ясно. - Ильин встал.

- Здравствуйте. - Таня заметила, что Ильин смотрит на нее, шагнула к нему и первая протянула руку. - И до свидания. И спасибо за все.

И Синцов удивился той смелости и внутренней силе, с которой она это сказала. И еще раз подумал, что, хотя их швырнуло друг к другу, прежде чем они сами успели опомниться, он все равно уже любит эту женщину. А Ильин, который, наверно, ожидал, что она смутится сейчас, утром, его присутствия, смутился сам и неловко спросил:

- Как, хорошо у нас выспались?

- Хорошо, - серьезно и просто ответила Таня.

И, не оглядываясь, прошла через подвал впереди Синцова. А когда вышли наружу, остановилась, протянула в темноте назад руку и, найдя его руку, сказала:

- Самой не верится, что я тебя все-таки встретила.

- Как будет дальше? - спросил он.

- Не знаю. Куда нам идти - в эту сторону?

- Да.

Они пошли, и она еще раз молча подумала: "Не знаю". Не о своих чувствах к нему, а все о том же: сдадутся ли немцы или еще будут бои? Если будут, значит, ему опять воевать. И может быть, уже сегодня, через несколько часов. Эта мысль привязалась к ней, как проклятая, в середине ночи и никак не отвязывалась. И в то же время эта проклятая мысль означала, что она счастлива, что у нее есть теперь на свете человек, ее человек, и она смертельно боится за этого своего человека.

- Ты спросил, как будет дальше, - сказала она, отрываясь от этой одновременно и счастливой и несчастной мысли о нем. - Я сделаю все, чтобы видеть тебя. Каждый раз, как смогу.

- И я тоже, - сказал он.

Сказал весело и уверенно, хотя понимал, что за этим так просто сказанным "каждый раз, как смогу" стоит бесконечное число раз "не смогу" из-за людей, из-за службы, из-за собственного понимания своего долга на войне.

А все-таки как здорово было услышать эти слова! Удивительное это дело остаться в живых, и встретиться с женщиной, и вдруг почувствовать в полную силу, что это значит - остаться в живых!

"Ну и как все-таки все это у нас будет, трезво говоря?" - мысленно остановил себя он.

Но как раз этого сейчас и не хотелось - ни трезво говорить, ни трезво думать. Хотелось просто верить, что все будет хорошо.

Она сказала ему ночью, что с самого начала просила Серпилина послать ее в полк, в санроту. И об этом можно попросить еще раз. Если не в санроту, то хотя бы в медсанбат их дивизии.

Наверно, он был обязан подумать, что работать в санитарном отделе армии безопасней, чем в медсанбате или в полку, но он не подумал. В этой маленькой женщине было что-то такое, что не позволяло против ее воли бояться за нее того, чего она сама не боялась.

Она споткнулась в темноте, и он поддержал ее, не дав упасть.

- Да, ночи в январе длинные, - сказала она. - А хотя сегодня уже февраль.

И он подумал, что в самом деле сегодня первое февраля, значит, пошел уже двадцать третий день наступления.

- Позавчера иду, вижу, лошадь с санями, на санях полковой миномет, а сзади топает солдат. Подошли к развилке, лошадь, смотрю, пошла в одну сторону, а солдат - в другую. Окликнул его, оказывается, заснул на ходу. Вот до чего люди устали.

- И ты тоже, - сказала она, потому что всю эту ночь и все это утро думала только о нем.