Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

Сначала Кузьмич надеялся, что его поддержит Серпилин. Но Серпилин тоже не поддержал его, а лишь предостерег других:

- Если кто считает, что ему суток мало, пусть говорит сразу. Подготовиться необходимо безукоризненно, чтобы покончить с немцами одним ударом!

Батюк, заключая Военный совет, не сказал о Кузьмиче ни слова, как будто его и не было. Сказал, что рад проявленному на Военном совете единодушию, и объявил свое решение - наступать второго утром. И, только уже прощаясь с отбывавшими командирами дивизий, негромко и спокойно, при всех, сказал Кузьмину, как видно, заранее приготовленную фразу: "Обошел вас молчанием только потому, что не хотел позорить ваши седины... Тем более вы с самим Фрунзе служили!"

Но главным для Кузьмича была все же не эта обида, а то одиночество, в котором он оказался на Военном совете. Он ехал обратно к себе в дивизию и мучился этим. Безусловно, двое или трое на Военном совете были, из тех, что своего мнения не имеют, заранее смотрели в рот Батюку, но об остальных Кузьмич так по думал, остальные действительно были другого мнения, чем он.

"Как же так, - думал он, - неужели в самом деле устарел, отошел в прошлое или выдохся, волевое начало кончилось? Бывает и так. Вот он на глазах - Колокольников... Считаешь, что людей бережешь, а люди ни при чем, просто уже самого себя не хватает еще на одно усилие".

Сегодня с утра он поехал в полки. Сначала был у Колокольникова и порадовался, что Артемьев за эти несколько дней, не унижая командира полка, все же сумел навести через его голову порядок. Немного успокоившись, поехал к Цветкову, и там вдруг с глазу на глаз с Цветковым вышел разговор, которого от кого, от кого, а от Цветкова не ожидал!

Цветков сначала подробно доложил о всех мерах, принятых им во исполнение приказа о наступлении, а потом спросил каким-то особенным голосом:

- Разрешите, товарищ генерал, обратиться за разъяснением?

- Валяй! - ответил Кузьмич, недоумевая, что такое стряслось с Цветковым.

И Цветков, беспрекословный Цветков, понизив голос, сказал:

- Разъясните мне, товарищ генерал, почему не можем обождать еще три-четыре дня, чтобы людей не терять? Я сегодня лично семь немцев допросил - у них последний рацион пищи кончился. Я всегда все приказы выполнял, товарищ генерал, а сейчас прошу разъяснений. Почему людей сберечь не хотим? После тех боев, через которые прошли, каждый бывалый солдат на вес золота. Какое бы пополнение ни дали, а костяк - они! Как же такими людьми бросаться? Я лично считаю, товарищ генерал, что принятое решение нецелесообразно.

Впервые на памяти Кузьмича Цветков подверг сомнению приказ. А "нецелесообразно" сказал - как выстрелил! В этом и была для него суть вопроса. Пока считал целесообразным, готов был хоть две собственных жизни за один день отдать, а раз считал, что нецелесообразно, не хотел отдавать ничьей жизни - ни своей, ни чужой.

- У тебя все? - спросил Кузьмич, дослушав до конца Цветкова.

- Все.

- Разъяснений дать не могу. Могу повторить приказ. Повторить?

- Приказ мне известен.

- А известен - так исполняй его, - сказал Кузьмич и ушел от Цветкова.

Сначала хотел добавить: действуй по приказу, но при этом старайся сберечь людей. Но что значило сказать так? Напоминать Цветкову, чтобы берег людей, лишнее. Значит, дать ему понять в другом смысле: что я с тобой в душе согласен и поэтому особо не старайся, не жми. Но что значит не старайся, не жми? Пусть другие стараются, жмут? Нет, согласен или не согласен с тем или другим приказом, а жить на крови соседа Кузьмич не привык. Безвыходность этой мысли и сейчас, когда он сидел у Синцова, не давала ему покоя.

- Пора поспешать, вы у меня не одни. - Он допил стакан крепчайшего чая и, преодолев заминку, вызванную боязнью ступить на больную ногу, поднялся. - Завтра в эту же пору приду - лично от вас доклад принять, что задачу выполнили.

- Доложим, товарищ генерал! Раз и дальше воевать, надо и дальше первыми быть, - самолюбиво сказал Ильин.

- Это верно, - сказал Кузьмич, не столько отвечая Ильину, сколько собственным мыслям. - Раз есть приказ, то кому-то надоть первым его исполнить. У соседей тоже люди и тоже помирать не хочут. Так или нет, Синцов?

- Так, товарищ генерал.

- А так, то иди и дальше первым.

"Ну что ж, пойдем и дальше первыми", - подумал Синцов, проводив Кузьмина до машины и вернувшись к себе. Слова командира дивизии настроили его на какой-то радостный, рискованный, обычно не свойственный ему лад. Показалось, что и завтра все непременно удастся, как удавалось все последние дни, и больших потерь, как все эти дни, тоже не будет. И, вполне возможно, завтра в это время все уже будет кончено. Одни сутки всего-навсего.

"Да, вчера и сегодня все заранее отпраздновал сполна, - подумал он, мысленно включая в это и Таню. - А теперь надо добить то, что не добил". Подумал об этом так, словно задолжал кому-то.

День шел своим чередом. Немцы стреляли даже активней, чем вчера. Нервничали и поддерживали в себе дух этой стрельбой. Так и у нас бывало в другие времена.

После обеда Синцов ходил в две роты. Не было ни особых событий, ни потерь. Люди, как можно было понять из разговоров, испытывали примерно то же, что он сам: с разной мерой нетерпения и страха за свою жизнь ждали завтрашнего дня, хотели, чтобы все скорей кончилось, и готовы были ради этого воевать.

Чугунов, хотя и понимал не хуже других все оттенки в приказах и знал, что до завтрашнего дня с него ничего не потребуют, все равно действовал с утра по букве приказа и немножко продвинулся, не потеряв ни одного человека.

Когда Синцов к вечеру вернулся из рот, оказалось, что Туманян все же забрал их вчерашнее генеральское помещение, а их вытеснил в другой, маленький подвал в развалинах того же здания. Впрочем, теперь все это уже не имело значения.

У входа в развалины двое разведчиков топором и саперной лопаткой распарывали полутораметровую "сигару", одну из тех, что немцы каждую ночь сбрасывали своим на парашютах. За последние дни в расположение батальона упало уже несколько таких "сигар". Тело их было из прессованного картона, а наконечник мягкий, алюминиевый, амортизирующий при ударе о землю. Зато картон был такой крепкий, что, вскрывая "сигару", его рубили топором.

Содержимое каждой такой "сигары" было стандартным: большая часть - на выброс: снаряды для немецких малокалиберных орудий, мины, патроны. Но было и кое-что полезное: галеты, колбаса, шоколад, пищевые концентраты.

Днем самолетов не было, и "сигары" не падали. Значит, Ильин зажал "сигару" еще вчера и сегодня дал разведчикам, чтоб вытряхнули из нее себе дополнительный паек по случаю награждения.

- Ногу не отрубите напоследок, - сказал Синцов разведчику, который, прижав "сигару" валенком, наотмашь рубил топором картон.

- Нет расчету, товарищ капитан, - улыбнулся разведчик. - Мне мои подставки еще до старой границы идти сгодятся...

"Да, старая граница..." Синцов вспомнил Гродно. Почти не верилось, что среди всего того ада, который он сам пережил в сорок первом, старуха с годовалой девочкой, бежавшие из горящего Гродно, могли уцелеть на дорогах войны.

Но сегодня ночью Таня спрашивала его про дочь и старалась уверить, что девочка жива, что это вполне возможно. Старуху вместе с ней могли укрыть, поселить где-нибудь в деревне. Уверяла, ссылаясь на примеры из своей партизанской жизни.

Да, вдруг после войны где-то там, около Гродно, у каких-то неизвестных ему людей найдется девочка, его дочь. Непривычно странно было думать об этом.

"Если будет жива, и мы будем живы, и все будет хорошо - будем после войны все вместе..." - подумал он о дочери, о себе и о женщине, которая ушла от него сегодня утром. Наверное, и она думала о том же самом - что его дочь может стать ее дочерью, когда ночью так горячо уверяла его, что девочка жива.

В новом подвале, где теперь разместились, после того как прежний забрал Туманян, генеральских удобств не было. Но хозяйственный Ильин уже позаботился: у стены поверх набросанной на пол соломы лежал знакомый брезент, содранный еще на второй день наступления с немецкой машины.