Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

На знакомом брезенте, знакомо зажав во сне руками уши, так, словно просил не шуметь, спал в полушубке и валенках Завалишин.

- Старший политрук сказал, чтобы разбудили, если надо, - тихо сказал из угла подвала телефонист.

- А давно спит? - спросил Синцов.

- Минут пятнадцать.

- Я тоже немного подремлю, - сказал Синцов. - Если что, сразу будите...

И лег рядом с Завалишиным на спину, как всегда, закинув за голову руки. У каждого своя привычка спать. Рыбочкин даже карикатуру нарисовал, всех на одном листе, как кто спит, - и себя в том числе.

"Хорошо бы так все и осталось", - подумал Синцов, в данном случае имея в виду их четверых - Завалишина, Ильина, Рыбочкина и себя, подумал не только о бое, который будет завтра, но вообще о дальнейшем. Чтобы никого не убило и не ранило, но и никуда не брали и не перемещали, чтобы все осталось так, как свыклись.

Он закрыл глаза, и едва закрыл, как услышал тяжелый близкий грохот, глухо смягченный стенами подвала, - значит, все же наши перед темнотой наносят по немцам еще один бомбовый удар. Один уже был с утра. Потом два раза, по часу, била тяжелая артиллерия с левого берега, а теперь снова бомбим - стремимся сделать все, чтобы завтра понести наименьшие потери.

С этим заснул, а проснулся оттого, что над ним стоял откуда-то взявшийся Левашов. Бросил взгляд налево от себя - Завалишина уже не было и сел на брезенте, намереваясь подняться.

- Лежи, - сказал Левашов. - Я свои дела с Завалишиным обговорил. Зашел к тебе чисто по-товарищески, соскучился.

- Тогда садись. - Синцов спросонок пробовал сообразить, сколько же он проспал.

- Не только сяду, а и прилягу. Нездоровится.

Еще когда Левашов был на ногах, Синцов при слабом свете горевшей в углу у телефона "катюши" заметил в нем что-то необычное, а теперь, когда Левашов лег рядом, увидел, что гимнастерка у него на две пуговицы расстегнута, а шея до подбородка замотана бинтами с высовывающейся ватой.

- Чиряк, что ли?

- Ангина душит с утра, - сказал Левашов тихим, хриплым голосом. Попросил Феоктистова компресс из водки сделать, а он намотал, постарался сверх меры.

- Зачем же компресс, раз на ногах? Хуже простынешь. Просто потеплее повязался бы, безо всякого компресса.

- Больно ты много знаешь, - сказал Левашов все тем же хриплым, незнакомым полушепотом. - А хотя, впрочем... - Он чему-то усмехнулся про себя и вдруг спросил: - Как теперь думаешь дальше со своей докторшей?

Синцов посмотрел на него с неудовольствием:

- Вроде бы не делился с тобой этим...

- Ты не делился, а я в курсе.

- От кого?

- От Завалишина.

- Не ожидал от него.

- А он не виноват. Так вышло. Она, когда к вам вчера шла, меня встретила, я же ей и Феоктистова дал в провожатые. Не говорила тебе?

- Нет.

- Значит, не считала существенным, - сказал Левашов. - А я, зная, что к вам пошла, спросил Завалишина. А он в таких делах - Иисус Христос... Сам знаешь.

- Мог бы меня спросить, - все еще недовольно сказал Синцов.

- Ты спал, а мне интересно было, - улыбнулся Левашов. - А теперь, раз проснулся, спрашиваю: что дальше?

- Дальше? - переспросил Синцов. - Дальше, когда еще раз встречусь, спрошу, пойдет ли замуж.

- От предложения замуж бабы нынче редко отказываются. А дальше, практически?

- А как практически, еще не решался думать. Судя по ней, будет добиваться к нам, в санроту полка или в медсанбат дивизии.

- А не рано ли судишь по ней? После одной ночи?

- А я не одну ночь с ней провел; я с ней до этого много провел и дней и ночей... Только не в этом смысле.

- Ну что ж, - сказал Левашов, - если так, то вполне возможная вещь, что и выйдет. Если завтра бои закончим, сразу начнется усушка, утруска, переброска туда-сюда... Одни вверх, другие вниз. На одного врача в дивизии всегда вакансия откроется. Это не вопрос. Вопрос в том, чтоб ошибки не вышло, чтобы вдруг потом не оказалось, что стерва...

- Это исключено, - сказал Синцов.

- Я тоже так, когда перед войной женился, думал: исключено, - сказал Левашов. - А потом выяснилось: как раз не исключено. А я оказался дурак безглазый, а еще политработник, людей воспитывал... Да, усушка, утруска, повторил он. - Возможно, и я в эту усушку-утруску попаду и из полка выскочу, когда новое звание присвоят.

- Если так - жаль!

- Отчасти и самому будет жаль, - сказал Левашов, - а отчасти нет. Говорил вчера с командиром дивизии, что хочу на строевую. Дал мне понять, что если при переаттестации майора дадут, то на заместителя командира полка по строевой не возражает, к Колокольникову.

- А если сразу полк дадут? - спросил Синцов, вспомнив о своем разговоре с ним и с Гурским в первую ночь наступления.

- Навряд ли. Я уже рукой махнул на то, чтобы вверх лезть, лишь бы вниз не посыпаться. Вроде все ничего, а нет-нет да что-нибудь ляпну. А у политработника каждое лыко в строку. От строевика услышат - мимо ушей, а раз ты политработник, тебя за шкирку... А у меня строевая жилка в душе чувствую ее с самого начала войны. Откровенно говоря, покомандовать полком охота! Вера в себя есть, что пойду на строевую и проявлю свой талант. Глядишь, еще и дивизией покомандую... Бывает же так: судьба у человека одна, а призвание другое!

Левашов помолчал и вдруг спросил:

- О Зырянове какого мнения?

- Высокого. Почему спрашиваешь?

- Рекомендацию ему вчера написал, заново в партию вступает. У тебя не просил?

- А я ж еще кандидат. Сам только в октябре заново вступил.

- Верно. Забыл. Ну ладно, лежи еще, коли хочешь, а я встаю.

- И я встаю, дел еще много. - Синцов сел. - Федор Васильевич...

- Ну?

- Помнишь тот наш разговор?

- Что за разговор?

- А про этого твоего крымского друга...

- Почему вспомнил? Снова появился на горизонте товарищ Бастрюков?

- Не появлялся, - сказал Синцов, - но из головы не выходит. Неужели так и не сообщишь, что он за птица?

- Видимо, пока нет.

- Пока чего?

- Пока характер свой не переменю.

- Неправильно это!

- А я вообще мужик неправильный. - Левашов хрипло рассмеялся и схватился рукой за горло. - Болит, холера...

Провожая Левашова, Синцов вышел из подвала. И когда проводил, простоял несколько минут, не заходя обратно. Небо было на редкость чистое, со звездами.

"Неужели завтра будет солнечная погода?" - подумал он с удивлением, так, словно, пока идут бои, этой солнечной погоды не может и не должно быть.

39

Мы молчали, а немцы всю ночь до утра то здесь, то там стреляли как припадочные, - наверно, нервы кончались, а предчувствие конца росло. И это радовало, позволяло думать, что сегодня бой действительно будет последний и недолгий.

Уже когда началась наша артподготовка, в батальон пришел Левашов. Пришел, взял за плечо наблюдавшего за разрывами Синцова и хрипло сказал прямо в ухо:

- Сегодня я с вами.

Шея у него была, как и вчера, замотана, а глаза веселые, лихорадочные: чувствовалось, что у него жар.

- Без вас не успеешь соскучиться, товарищ батальонный комиссар, сказал Синцов в паузе между разрывами. Он был рад, что в этом последнем бою, как и в первом, Левашов опять у него в батальоне.

- Еще успеешь, соскучишься, - улыбнулся Левашов, видимо намекая на то, о чем говорил вчера: что скоро уйдет из полка на строевую.

Артподготовка подходила к концу. Сегодня работала главным образом артиллерия средних калибров, на прямую наводку: ее подтащили за ночь везде, где только можно, впритык. Того глухого, глубокого содрогания земли, которое вызывают близкие удары больших калибров, не было, но кругом все гремело и стукало, а одна батарея лепила по немцам совсем рядом, казалось, у тебя над ухом кто-то все время с треском грызет огромные орехи.

Звуки боя бывают разными: иногда они тяготят, тоскливо капают, как вода в пустое ведро, иногда оглушают несоразмерностью своих масштабов с тем крошечным тихим кусочком железа, который достаточен для смерти человека. Сейчас, во время этой последней артподготовки, в звуках боя было что-то ледяное и звонкое, может быть, оттого, что стоял мороз и с белого морозного неба светило солнце.