Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

- Он кулак у вас. - Таня кивнула на Ильина и улыбнулась Синцову.

- А начальник штаба должен быть кулаковатый. Все зажимаю на черный день. И боеприпасы, и харчи, и водку - на случай прибытия начальства...

- Про водку врет, - сказал Завалишин. - Зажимает свою собственную. - Он кивнул на кружки. - Небось сам неделю не пил.

- Не понимаю в ней вкуса, - сказал Ильин. - Гораздо больше крепкий чай люблю. А вы?

- А я привыкла за войну. Даже самогон пробовала. У нас его гнали, в партизанской бригаде. Вместо наркоза перед операциями пить давали. А первачом раны обрабатывали.

- Может, еще налить? - спросил Ильин.

- Спасибо, больше не надо. У вас и так тепло.

- Это хорошо, что вам у нас тепло, - вдруг сказал Завалишин. И что-то в его голосе заставило Таню посмотреть ему в глаза.

Оказывается, он не выпил, когда выпили другие, и только теперь поднял свою кружку.

- Мы в батальоне живем между собой по-товарищески, и это, конечно, многое заменяет из того, чего мы лишены. Но не все. Вот вы пришли и сидите с нами, и, хотя мы рады видеть вас у себя, нам в то же время странно на вас смотреть, как будто каждый вынул по фотокарточке и вспоминает... Понимаете, какая история. С чего начал, еще помните?

- Помню.

- Вот за это и пью. За то, что вам у нас тепло, - и нам с вами тоже! Он выпил и повернулся к Рыбочкину: - А теперь напоследок давай стихи.

- Почему напоследок? - спросил Ильин.

- А потому, что спать пора. Давай прочти, - повторил Завалишин.

- А что?

- Мое любимое, и ничего другого. А если хочешь другое - читай сначала другое, а мое последним.

- Я сразу его прочту, - пожал плечами, кажется, не очень-то довольный Рыбочкин.

- Еще лучше.

Наедине с тобою, брат,

Хотел бы я побыть,

На свете мало, говорят,

Мне остается жить...

наклонив голову, начал Рыбочкин неожиданно низким, тихим, немальчишеским голосом. Так начал, что Таня даже вздрогнула от тревожной силы этих слов, имевших слишком прямое значение для каждого из сидевших рядом с ней.

Стихи были памятны по школе, она знала их наизусть, но поняла их только теперь, в эту минуту.

Она слушала и смотрела на Синцова; он тоже опустил голову, когда Рыбочкин начал читать, и смотрел перед собой в стол. Она смотрела на Синцова, и ей казалось, что эти стихи относились прямо к нему, ему угрожали, ему напоминали о смерти.

Он сидел неподвижно, слушал, потом поднял голову, посмотрел на Таню и коротко вздохнул, словно хотел сказать ей, что ни она, ни он не могут обещать сохранить друг для друга свою жизнь.

- Вот и все, первое и последнее, - сказал Рыбочкин, дочитав до конца. И лицо и голос у него, когда дочитал, снова стали не мужские, мальчишеские.

- Ну что ж, все так все, - сказал Ильин, вставая.

Все поднялись вслед за ним. Встала и Таня.

- А вы здесь оставайтесь. Комбат вам свою койку уступил. - Ильин показал на завешенный угол. - Чистым уже застелили ее для вас, пока мылись. Будете спать как в раю.

- Вы со мной прямо как няньки!

- Вот именно, - сказал Ильин. - И чтобы у четырех нянек дите без глазу - не допустим.

- А как же... - Таня обратилась не к Синцову, а к Завалишину, потому что в эту секунду ей так было проще.

- А мы с Иваном Петровичем на этом диване валетом ляжем. Не помешаем вам?

- Нет, конечно.

- Мы так и думали, - сказал Завалишин. - Иван Петрович, я сейчас к Чугунову на часок схожу, но ты не пользуйся моим отсутствием, чересчур не раскидывайся, а то приду, двигать тебя будет тяжело.

- А я, скорей всего, еще не лягу, - сказал Синцов.

И это были первые слова, которые он произнес за все время после слов "я ее очень люблю", словно не хотел после них говорить никаких других.

Таня простилась с уходящими и подумала, что Синцов тоже сейчас выйдет вместе с ними. Но он остался и сел на прежнее место. А когда она тоже села напротив него, улыбнулся и сказал:

- Вот так и бросила нас с тобой война друг к другу.

- Ничего не бросила. Я сама пришла.

- Да, конечно. А все-таки бросила. Могли и не встретиться. Ни там, в госпитале, ни потом, у меня.

- Могли и сегодня не встретиться.

- Нет, сегодня уже не могли. Я все эти дни думал, как с тобой встретиться. Только не имел возможности.

Он протянул руки, взял ее руки в свои и долго молчал.

- О чем ты сейчас думаешь? О Маше, да? - бесстрашно спросила она. Потому что все равно, раньше или позже, должна была спросить его об этом.

- Да, - сказал он. - Но я рад, что ты здесь. Я ничего лучшего не мог бы сейчас представить себе в своей жизни.

И это было правдой, хотя он не мог сказать ей всего, что подумал, как почти всегда не могут сказать этого до конца люди, когда думают о таких вещах. Он подумал о Маше и о том, что ему почему-то не стыдно сейчас перед ней. Не стыдно того, что он держит в своих руках руки этой другой женщины, и того, что с нетерпением думает об этой женщине, и думает не только сейчас, когда она сама пришла к нему, а думал и раньше, еще пять дней назад. "Она там умерла, а я тут... - попробовал он упрекнуть себя. - А что я тут?.. Ну, что я тут? Да, я свободен. Глупое слово, но это действительно так. И никому не нужно, чтобы я не был свободен, никому от этого не легче".

- Скажи, Таня, когда мы несли тебя с Золотаревым, кто из нас мог подумать?

Она ответила не сразу.

- Не знаю. Сейчас мне кажется, что я уже тогда немножко думала о тебе, помнишь, когда этот лесник спросил про меня: "Жена, что ли?" Но это, наверно, неправда, ничего я тогда не думала.

- Павлу показалось, что он понравился тебе там, в Москве.

- Это правда, - сказала Таня. - Я даже потом о нем всю дорогу думала, когда ехала к маме. А сейчас просто не представляю себе этого совершенно.

- И ты всегда вот так будешь говорить всю правду, даже когда тебя не спрашивают?

- Тебе - да.

Таня тихонько потянула свои руки, встала, обошла стол, и он услышал, как она там, за его спиной, отодвинула и снова задвинула висевшую на кольцах плащ-палатку.

Он не повернулся.

- Он придет? - спросила она о Завалишине.

- Нет, - сказал Синцов.

Он сидел и ждал. Она подошла к нему сзади и молча обняла его за шею. И он, прежде чем в первый раз в жизни поцеловать ее, сначала поцеловал коснувшийся его губ обшлаг старенькой бумажной гимнастерки, чуть-чуть пахнувший карболкой.

- Я не думала, что ты можешь быть таким грубым, - сказала Таня, смягчая свои слова тихим прикосновением пальцев к его глазам.

Они лежали рядом на узкой складной немецкой койке, за пятнистой немецкой плащ-палаткой.

Он молчал, ему было стыдно. Потом он сказал:

- Я больше никогда не буду с тобой таким.

- А если целый год не увидимся?

- Тогда не знаю. Ты правильно поняла - наверно, поэтому. И еще потому, что вымотался за эти дни и вдруг испугался, что уже ничего не могу. Стыдно об этом говорить...

- Ничего не стыдно. И вообще ничего ни перед кем не стыдно, - сказала она.

- А ты давно одна? - спросил он.

- Полгода. Я потом тебе расскажу.

- Как хочешь.

- Могу и сейчас.

- Как хочешь, - повторил он.

- Нет, сейчас не хочу. Но, может быть, тебе это важно знать сейчас?

- Мне это не важно. И никогда не будет важно. Запомни это раз и навсегда.

Она улыбнулась в темноту этому сердитому "раз и навсегда".

- Говорим, как будто мы с тобой муж и жена.

- А как же иначе, - сказал он.

- Да, может быть, и так, - сказала она. - Если только тебе будет хорошо со мной.

- Мне хорошо с тобой.

- А ты сам еще не знаешь этого, и я тоже не знаю.

Она подумала, что если им и потом будет так же плохо друг с другом, как в эти первые минуты, то она не будет его женой, потому что это бессмысленно. Но она не могла поверить, что им и потом будет плохо, потому что чувствовала к нему такую нежность, которую, наверно, нельзя чувствовать отдельно, без того, чтобы людям не стало хорошо друг с другом. Ей хотелось скорей испытать еще раз, как им будет друг с другом. Неужели правда им опять будет плохо? Но она помнила, как он сказал о себе, что вымотался, и, неподвижно лежа рядом с ним, вдруг спросила: