Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

Еще подходя к огневым позициям артиллеристов, они услышали, как невдалеке урчит полуторка. Наверно, водитель, пока выгружали снаряды, не хотел выключать на морозе мотор.

Из темноты вышел знакомый Синцову командир дивизиона.

- Богу войны! - сказал Синцов. - У тебя что, порожние машины назад пойдут?

- Сейчас одна пойдет, - сказал командир дивизиона, вглядываясь в малопонятную ему маленькую фигуру рядом с Синцовым.

- Все же, значит, пополнили тебя боеприпасами.

- Все же пополнили. А ты чего?

- Хочу вот военврача, - кивнул Синцов на Таню, - посадить в кабину. Ей в санитарный отдел армии надо.

- До развилки довезут. Пойдем посадим, - сказал командир дивизиона.

Они подошли к полуторке.

- Сажай, - сказал командир дивизиона Синцову и пошел вокруг кузова назад, туда, где слышались солдатские голоса.

Синцов распахнул дверцу кабины:

- Садись.

Таня влезла на подножку и села. Он стоял рядом, совсем близко. Потом, не дав снять варежку, коротко стиснул ей руку и отодвинулся.

- Я закрою, холодно.

Но ей было не важно, что холодно, а важно, чтобы он еще несколько секунд пробыл рядом с ней. И она, поставив валенок на подножку, помешала ему закрыть дверцу.

- Ну вот. - Он нажал на дверцу и не сразу понял, почему не смог закрыть ее. - Ногу же мог сломать тебе!

Она убрала ногу, потому что с другой стороны в кабину уже влез водитель. Синцов захлопнул дверцу со своей стороны, машина рванула и выехала, оставив его вдвоем с командиром дивизиона.

- Чего это ты с утра на огневых? - спросил Синцов.

- Заночевал здесь. С вечера работу с личным составом проводил.

- Насчет чего?

- Чтобы сверхметкий огонь сегодня дали, все живое мертвым сделали...

- Значит, ваши начальники с утра на "хенде хох" не надеются?

- Не похоже, - сказал командир дивизиона. - Боекомплект за ночь опять до полного довели.

- А я вчера, когда о Паулюсе узнал, подумал, что и наши фрицы сдадутся.

- То-то, я вижу, ты мирным настроениям поддался, ночей не спишь, военврачей по утрам провожаешь...

Синцов не ответил. Да, может быть, и поддался.

- Ладно, пошел, - сказал он, помолчав. - Если вас за ночь до боекомплекта довели, значит, и нам с утра накрутку будут делать.

Светало медленно. Пока шел обратно, так до конца и не рассвело. Только кое-где из морозного утреннего тумана вылезали зубцы развалин. Да и шут с ним, что еще не рассвело! По правде говоря, смотреть на все это не хотелось.

Мысли о том, будет или не будет сегодня бой, путались с мыслями о женщине, за которой захлопнул дверцу кабины и остался опять один на один со своей обычной жизнью - войной.

Ночью с тревогой подумал, как будут расставаться утром, а оказалось все просто. Это она так сделала, что оказалось все просто. И ничего лишнего и глупого друг другу утром не сказали. А ночью он говорил ей много лишнего и глупого. Даже сам удивлялся, считал себя уже неспособным на такую нежность к женщине и на такую благодарность к ней.

Он говорил, а она молчала. Потом сказала: "Какой ты нежный". Сначала сказала: "Я не думала, что ты можешь быть таким грубым", а под утро: "Я не думала, что ты можешь быть таким нежным".

Ничего удивительного. Он и сам давно забыл, каким он может быть грубым, или нежным, или еще каким-нибудь.

Кто знает, может быть, он с такой силой жег себя все эти полтора года воспоминаниями о жене, что они выгорели дотла. Или это только так кажется сегодня? Он подумал об этом, когда утром запнулся, прежде чем сказать ей: "По-моему, я люблю тебя".

Говоря это, он не вкладывал в слово "люблю" какой-то особенный, необыкновенный смысл, который как бы отделял это слово от всех других и необъяснимо приподнимал над ними. Само по себе это слово в общем-то ничего не значило, - просто он не нашел других слов для того, чтобы коротко сказать ей самое главное: что он уже не может представить себя без нее.

Да, с ними произошло чудо. И он шел и улыбался этому чуду. И так, продолжая улыбаться, вошел к себе в подземелье, увидел сидевшего за столом и пьющего чай Ильина и сел за стол напротив него, все еще не заметив своей улыбки.

Ильин наклонил чайник, молча налил и пододвинул кружку. Ни вчера, когда все это началось, ни сегодня, когда кончилось, он, несмотря на всю свою молодую строгость, не осудил Синцова. За время их совместной службы Синцов всегда был в его глазах безотказным человеком, старавшимся взять на себя больше всех, и когда такому человеку вдруг повезло с бабой, можно сказать, само счастье пришло в руки, - в чем его тут можно упрекнуть? Ровно ни в чем, считал Ильин. Завидно - это другое дело!

Сделав все, что от него требовалось, чтобы оставить комбата вдвоем с этой женщиной, Ильин считал, что имеет право на откровенность с его стороны теперь, когда она ушла.

- Ну, как же у вас с ней получилось? - спросил он, дождавшись, пока Синцов выпил полкружки чаю.

- Все хорошо. Лучше не бывает. Спасибо вам, ребята. - Синцов поднял глаза на Ильина.

И хотя глаза у него были добрые и даже веселые, но было в них что-то другое, удержавшее Ильина от попытки узнать подробности.

- Долей чаю.

- Тогда больше вопросов нет. - Ильин долил кружку. - Пей. Пока тебя не было, Туманян звонил. Вызывает к себе комбатов на девять ровно.

- Вчера всех нас, грешных, вызывали, - сказал Завалишин, вошедший, пока говорил Ильин, - разъясняли, как щадить, если капитулируют, а сегодня вас будут накачивать, как добивать, если упрутся.

- Похоже, что так, - сказал Синцов. - У Ермакова был в дивизионе, им до полного боекомплекта довели.

- Значит, ударим. - Завалишин вздохнул. - А ночью, по совести говоря, уже настроения воевать не было.

- Ну это у тебя не было, а у комбата... - не удержался Ильин.

Но Синцов остановил его, мягко положив ему на запястье свою тяжелую руку.

- Насчет моего настроения, Коля, я уже тебе сказал - оно хорошее. И не порть мне его. Ясно?

- Мне все ясно, - сказал Ильин. - А тебе время выходит являться перед светлые очи Туманяна. Бриться уже не будешь?

- Еще успею, - взглянул на часы Синцов. И, допив последний глоток, снова налил полкружки. - Придется для скорости - чаем.

На совещании у Туманяна командирам батальонов было приказано продолжать активные действия и одновременно готовиться к общему наступлению, намеченному на завтрашнее утро. Из всего этого было ясно, что немцы здесь, в заводском районе, по нашим сведениям, капитулировать пока не думают и ждать этого дольше завтрашнего дня мы не будем.

Когда кончилось совещание, Синцов задержался поздравить своего бывшего соседа Зырянова, которого Туманян два дня назад выдвинул - взял к себе в заместители.

- Быстро ты в гору пошел!

- Быстро под гору катился, теперь требуется быстро в гору идти.

- Даже, откровенно говоря, удивился, - сказал Синцов, - что он тебя перед самым концом боев из батальона забрал.

- А он хитрый, - сказал Зырянов о Туманяне. - Пронюхал, что командир дивизии прочит меня в замы к Колокольникову, и не дал, сам взял. А насчет конца боев, пока не кончили - еще не конец. Патроны у них еще есть, мины есть, укрытия - будь здоров... Могут, несмотря на голод, еще неделю драться - вопрос воли! Я бы, например, на месте их командования каждого, кто руки поднял, своей рукой уложил и сам последним лег, а не сдался.

- Не каждый так на жизнь смотрит.

- А что за жизнь в плену, что в ихнем, что в нашем! - махнул рукой Зырянов.

- Значит, хорошо, что не все у них такие отпетые, как ты! Паулюс-то с пятнадцатью генералами сдался...

- Слух прошел, - тихо сказал Зырянов, - что ночью в армии Военный совет был, стоял вопрос, как с нашими фрицами быть после того, как Паулюс капитулировал: ждать, пока и эти с голоду лапки поднимут, или добивать? Говорят, только один наш Кузьмич голос поднял - ждать! И ему духу дали.

- К нам придешь? - прощаясь, спросил Синцов.