Однажды под Рождество (СИ)

— Это правда? — спросила я.

— К сожалению, правда. Я понимаю, что тебе это неприятно, поэтому обещаю больше ничего не говорить, только не плачь…

«Не плакать? О чем он?» И тут я поняла, что по моим щекам текут слезы. Впервые за столько лет я заплакала, но я не чувствовала, что нарушила обещание, ведь это были слезы радости. Нет, это были слезы счастья.

— Эрик… я…

— Прости меня.

Он попытался встать, но я схватила его за руку.

— Скажи это. Скажи это еще раз, прошу…

— Что?

— Пожалуйста, скажи, что мне не послышалось, пожалуйста… — шептала я. Эрик внимательно на меня посмотрел и впервые за пятнадцать лет улыбнулся. Улыбнулся широкой, доброй и открытой улыбкой.

— Я люблю тебя, — повторил он, и я кинулась ему на шею. Я смеялась и плакала одновременно, а он уткнулся носом в мои волосы, гладил меня по спине и повторял, словно мантру: — Я люблю тебя, люблю, люблю…

Сказка? Сон? Иллюзия? Или реальность взяла выходной, решив позволить смертным хоть ненадолго вздохнуть полной грудью? Не важно. Судьба, фатум, предопределенность? Или чудо, позволившее пойти против них? Без разницы. Потому что он был рядом. Он улыбался. И он не хотел уходить… А большего мне было и не нужно. Только эти мгновения, только это бешеное сердцебиение живого — да, да, живого! Совсем не мертвого в эту секунду! — такого родного сердца. Сердца, бьющегося о ребра в унисон с моим…

Я поймала свое счастье. Поймала… Или оно поймало меня? Не знаю. Но это и не важно. Потому что это не сон. И когда взойдет солнце, его слова не испарятся как рассветная дымка. Я осознала это благодаря такому родному, но такому новому для меня звуку. «Тук-тук, тук-тук». За этот бешеный пульс можно было вытерпеть что угодно. Главное больше никогда его не потерять… И я не потеряю. Ни за что не отпущу его… Никогда.

Наконец я сумела успокоиться и даже перестала плакать. Улыбнувшись Эрику, я почувствовала, как ноги подкашиваются от усталости, и, потянув его за рубашку, сказала:

— Ложись со мной, — на его лице промелькнула тень сомнения, но он всё же послушался, а я свернулась клубочком, прижалась к нему и прошептала: — Эрик, я тебя тоже люблю…

Я не видела, но чувствовала, что он улыбается.

***

Первой мыслью при пробуждении было: «Это был сон?!» — но тело просыпалось вслед за разумом и сообщало мне, что если это был сон, то я до сих пор не проснулась: сильные руки нежно обнимали меня, горячее дыхание опаляло мне лоб, а чужое сердце билось в такт с моим собственным. Я улыбнулась. «Это не сон. Он со мной, он меня любит, он меня не оставит», — думала я, легонько теребя пуговицу его рубашки. Эрик что-то почувствовал и открыл глаза.

— Прости, я тебя разбудила? — пробормотала я. На лице моего любимого сменился целый калейдоскоп эмоций, от неверия в то, что происходит, до сумасшедшей радости. Чувства, так долго спавшие в нем, пробудились и были настолько яркими и сильными, словно пытались наверстать упущенное за эти долгие годы. Он крепко обнял меня и прошептал:

— Не сон… Всё-таки не сон…

— Нет, не сон. А если это сон, то я не хочу просыпаться, — ответила я и прижалась щекой к его груди.

Когда я начала ворочаться, одна пуговица на его рубашке оторвалась, и я увидела его тело. У меня из груди вырвался глухой стон: небольшой клочок кожи, который я видела, весь был исполосован тонкими шрамами. Я быстро расстегнула его рубашку и шокировано замерла. На нем не было живого места — он весь был исполосован тонкими белыми линиями, складывавшимися в какой-то причудливый узор, очень смутно напоминавший число «тридцать».

— Это сделал твой отец? — прохрипела я.

— Да, — бесцветным голосом ответил Эрик.

— Что это значит? — указала я на узор.

— Это Ом — древнетибетский символ, визуальная форма мантры. Считают, что он открывает состояние озарения, очищает разум и отрешает от земных дел так, чтобы быть достойным постижения высших истин, достичь единства с наивысшей Духовностью.

— Жестоко… — прошептала я.

— Не знаю. Мне кажется, он хотел, что бы этот знак меня защитил, и я смог достичь просветления — то есть простить…

Я легонько коснулась пальцами шрама, идущего вниз от левой ключицы, Эрик вздрогнул. Я провела подушечками пальцев по каждой белой полоске, обводя весь символ целиком.

— Знаешь, теперь я тоже его на тебе нарисовала. Больше он не будет болеть… — я прижалась щекой к его обнаженной груди и закрыла глаза.

— Эрик… Помнишь нашу первую встречу? — немного погодя спросила я. — Ты сказал тогда, что тебя не за что любить. Ты ошибался. Но сколько бы ни было в тебе замечательных качеств, я люблю тебя за то, что ты есть…

Он улыбнулся и шепнул мне:

— А еще я сказал, что ты не живая, и снова ошибся. Ты не просто жива — ты сумела воскресить и меня…

Мы долго лежали и говорили: Эрик рассказал, что с первой нашей встречи понял, что с ним что-то не так — почему-то ему всё время хотелось видеть меня, слышать мой голос, но когда я пришла к нему за помощью, он испугался, впервые за столько лет испугался, что не сможет мне помочь. Он понимал, что мы слишком похожи, но не понимал, почему, когда видит меня, его сердце начинало биться быстрее, а в абсолютной пустоте души появлялись чувства. Это были лишь отголоски настоящих чувств, но для него это было сродни цунами, ведь он совсем забыл, что это. Но в тот момент, когда я выбежала в бурю, чувства в нем пробудились и разрывали его на части: он боялся потерять меня, боялся, что я никогда больше не смогу улыбнуться, боялся, что я умру. Я вернулась, а он понял, что его жизнь изменилась, понял, что полюбил, и понял, что эта любовь безответна и безнадежна. Он не верил, что такая, как я, может полюбить такого, как он. На мой вопрос: «какая — такая?» — он ответил: «Настоящая», — и этим было всё сказано. «Люди — фальшивки», — говорил он. Я же для него была «настоящей». Возможно, он заблуждался на мой счет, возможно, заблуждался насчет других людей, но это были его чувства и его жизнь. Я не стала ничего говорить и лишь подумала: «Как же здорово быть особенной для того, кого любишь». Эрик рассказал, что когда Лили пришла к нему, он уже собирался уезжать, но она сказала, что я очень переживаю, что мне плохо, и что я очень хочу с ним помириться. Этого он выдержать не смог и, несмотря на то, что решил больше со мной не видеться, чтобы случайно не проболтаться о своих чувствах, пришел за мной. Он не хотел говорить мне, что любит, но моя истерика выбила его из колеи, он не понимал, что происходит, чувства словно взбесились, и он не смог промолчать.

— Как же я рада, что иногда истерю, — улыбнулась я, а он прошептал:

— А я рад, что не смог остановиться и промолчать.

Ближе к полудню мы решили выбираться из кровати. Эрик встал, но я притянула его к себе и прошептала:

— Поцелуй меня…

Он с ужасом посмотрел на меня, а потом осторожно и неумело коснулся моих губ своими. Это был мой первый поцелуй, и я была безумно счастлива, что подарила его мужчине, которого любила всей душой. Когда он оторвался от меня, я улыбнулась и сказала:

— Спасибо… Я хочу, чтобы ты был единственным мужчиной, который будет меня целовать.

— Погоди, — до него медленно доходил смысл сказанного, — Хочешь сказать, что ты никогда ни с кем не встречалась?

— Нет, — резко засмущалась я.

— Встретились два человека из средневековья, — усмехнулся он.

— Ты что, хочешь сказать, что никогда…

— А зачем? Плотские утехи без чувств — это разврат, и ничего больше. Чувствовать же я не мог…

Он поцеловал меня в щеку и вышел из спальни, а я зарылась в одеяло и весело рассмеялась: я была самой счастливой женщиной на свете. И надеялась, что никогда не потеряю это ощущение полета наяву…

— Я тут нашел интересную информацию, — сказал Эрик за завтраком. — Оказывается, Смитсоновский музей сегодня работает.

— Ого, что это вдруг? Двадцать седьмое же…

— Не знаю, но быть в пятнадцати минутах ходьбы от жемчужины Вашингтона и не попасть туда было бы верхом глупости.