Песнь об Ахилле (ЛП)

- Ты подошел к меже своей власти, даже просто забрав ее. Воины спустили это тебе, потому что он слишком возгордился, но большего они тебе не спустят. - Мы подчиняемся царям, но лишь по своим причинам. Если уж добыча Аристос Ахайон не защищена, значит наша добыча тем более рискует быть отобранной. Такому царю недолго править.

Агамемнон о таком и не думал. Осознание приходит волнами, поглощая его. - Мои советники не говорили мне ни о чем подобном, - в отчаянии произносит он.

- Возможно, они не знали твоих намерений. Или же это служит их собственным целям, - я медлю, давая ему возможность осознать это. - Кто станет царем, если ты падешь?

Ответ ему известен - Одиссей и Диомед, вместе, и Менелай в качестве подставной фигуры. Он начинает понимать, наконец, какой подарок принес ему я. Он не так уж глуп.

- Ты предаешь его, предупредив меня.

Это так. Ахилл подготовил Агамемнону меч, на который тот должен упасть, а я встал у него на пути. Слова горчат во рту.

- Предаю.

- Почему? - спрашивает он.

- Потому что он неправ, - говорю я. В горле сухо першит, будто я напился соленой воды с песком.

Агамемнон оценивающе глядит на меня. Я известен честностью и мягкосердечием. Нет причин не верить мне. Он улыбается. - Ты хорошо поступил, - говорит он. - Ты доказал верность своему истинному господину, - медлит, подчеркивая сказанное. - Он знает, что ты сделал?

- Еще нет, - отвечаю я.

- Ааа, - его глаза полуприкрыты, он представляет себе эту картину. Я вижу, как его гордыня возвращается. Он знаток душевных мук - ничто не способно так ранить Ахилла, как то, что злейшему противнику его предал человек, которого он держал ближе всего к своему сердцу.

- Если он придет и падет на колени, прося прощения, клянусь, я ее отпущу. Лишь его гордыня лишает его славы, не я. Передай это ему.

Я не отвечаю. Я иду к Брисеиде, перерезаю веревки, связывающие ее. Глаза ее полны слез - она знает, чего мне это стоило. - Твоя рука, - шепчет она. Я не могу ничего сказать на это. В голове моей мешаются триумф и отчаяние. Песок на полу шатра красен от моей крови.

- Обращайся с ней хорошо, - говорю я.

Поворачиваюсь и ухожу. С ней теперь все будет в порядке, говорю я себе. Он теперь будет наслаждаться костью, что я принес ему. Отрываю полоску от туники перевязать руку. Меня лихорадит, от потери ли крови или от сделанного мной. Медленно я иду вдоль берега.

***

Когда я возвращаюсь, он стоит у шатра. Туника его влажна там, где он преклонял колена в морской воде. Лицо его непроницаемо, но в чертах ощущается усталость, та же, что и у меня.

- Где ты был?

- В лагере. - Пока я не готов сказать ему. - Как твоя матушка?

- Она в добром здравии. У тебя кровь.

Повязка пропитана насквозь.

- Знаю, - отвечаю я.

- Дай взглянуть. - Я покорно следую за ним в шатер. Он берет мою руку и разматывает повязку. Приносит воды промыть рану и прикладывает к ней рубленый тысячелистник и мед.

- Нож? - спрашивает он.

- Да.

Мы знаем, что грядет гроза, мы ждали ее так долго. Он перевязывает рану чистой тканью, приносит мне вина с водой и поесть. По его лицу вижу, что вид у меня неважный, болезненный и бледный.

- Скажешь, кто ранил тебя?

Представляю, как произношу “Ты”. Но это было бы ребячеством.

- Я сам.

- Зачем?

- Чтобы принести клятву, - долее ждать нельзя. Я прямо смотрю в его лицо. - Я ходил к Агамемнону. Я рассказал ему о твоем плане.

- Моем плане? - голос его ровен, почти лишен красок.

- Позволить ему обесчестить Брисеиду, чтоб ты мог отомстить ему, - произносить это вслух - ужаснее, чем я себе представлял.

Он поднялся, вполоборота ко мне, так что лица его я не видел. Вместо этого я мог все прочесть по напряжению его плеч и шеи.

- Итак, ты его предупредил?

- Да.

- Ты знаешь, что сделай он это, я бы его убил, - тот же ровный бесцветный тон, - или изгнал бы. Сместил с трона. Люди славили бы меня как бога.

- Я знаю, - сказал я.

Настала тишина, опасная тишина. Я все ждал, когда он повернется ко мне. Закричит, ударит. И он повернулся наконец лицом.

- Ее безопасность за мою честь. Доволен сделкой?

- Нет чести в том, чтобы предать друзей.

- Удивительно, - сказал он, - что ты говоришь о предательстве.

В этих словах было больше боли, нежели я мог вынести. Я принудил себя думать о Брисеиде. - Это был единственный способ.

- Ты выбрал ее, - сказал он, - вместо меня.

- Вместо твоей гордыни. - Я использовал слово hubris, которым мы обозначаем спесь, достигающую звезд, склонность к насилию и ярости.

Его кулаки сжались. Теперь, наверное, он кинется на меня.

- Моя жизнь в моей славе, - сказал он. Дыхание его рвано. - Это все, что у меня есть. Долго мне не прожить. Память - это все, на что я могу надеяться. - Он тяжело сглотнул. - Ты это знаешь. И ты позволишь Агамемнону все это уничтожить? Поможешь ему отобрать это у меня?

- Нет, - ответил я. - Я лишь хочу, чтобы память была достойна человека. Я хочу, чтобы ты был собой, не тираном, которого помнят за его жестокость. Агамемнона можно заставить заплатить и по-другому. Мы сделаем это. Я помогу тебе, клянусь. Но не так. Никакая слава не стоит того, что ты сегодня сделал.

Он снова отвернулся и замолчал. Я смотрел в его спину. Запоминал каждую складку его туники, каждую полоску высохшей соли и каждую песчинку, прилипшую к коже.

Когда он наконец заговорил, голос его был устал и слаб. Он не умеет злиться на меня, так же как и я на него. Мы как сырое дерево, которому не загореться.

- Теперь все закончилось? Она в безопасности. Должно быть, да, иначе ты бы не вернулся.

- Да. Она в безопасности.

Усталый вздох. - Ты лучше меня.

Начало надежды. Мы нанесли друг другу раны, но они не смертельны. Брисеиду не тронут, и Ахилл вспомнит себя, и мое запястье исцелится. Будут еще мгновения жизни, и за ними другие мгновения.

- Нет, - сказал я. Встал и подошел к нему. Положил руку на теплую его кожу. - Неправда. Ты был не в себе. Теперь вернулся.

Его плечи поднялись и опустились, он вздохнул. - Не говори так, - сказал он, - пока не знаешь, что еще я сделал.

========== Часть 27 ==========

На коврике в нашем шатре валяются три плоских камешка - занесли ли их мы, или они сами как-то попали сюда, я не знаю. Беру их в руки - чтобы было за что удержаться.

Ахилл говорит, и я вижу, как апатия покидает его. “…не стану больше сражаться за него. Каждый раз он пытается лишить меня славы, моей по праву. Повергнуть меня в сомнения и отодвинуть в тень. Он не выносит, когда кого-то славят более, чем его. Теперь я покажу, чего стоит его армия без Аристос Ахайон”.

Я безмолвствую. Я вижу, как поднимается в нем ярость. Это похоже на приближающийся шторм, от которого негде укрыться.

“Без меня, их защитника, греки падут. И ему придется умолять меня - или умереть”.

Я помню, как выглядел он, идя к матери. Дикий блеск в глазах, его трясло, как в лихорадке. И я представил, как он встает на колени перед матерью, как выстанывает свой гнев, бия кулаками в прибрежные камни. Они его оскорбили, говорит он матери. Опозорили. Разрушили его бессмертную славу.

Она слушает, водя кончиками пальцев по белому своему горлу, скользкому, как у тюленя, - потом кивает. У нее есть задумка, решение богини, мстительное и гневное. Она сообщает о задумке, и его стоны прекращаются.

- Он это сделает? - изумленно спрашивает Ахилл. Они говорят о Зевсе, царе богов, чья голова сокрыта в тучах, а руки способны метать молнии.

- Сделает, - отвечает Фетида. - Он передо мною в долгу.

Зевс, великий равновес, возьмется за свои весы. Он заставит греков терпеть поражение за поражением, пока они не будут прижаты к морю, так чтоб ноги их запинались о тросы и якоря, а мачты и носы упирались в их спины. И вот тогда они поймут, кого им надлежит умолять.

Фетида подается вперед и целует сына, губы ее как алая морская звезда на его щеке. Потом поворачивается и исчезает, скрывшись в воде как камень, что, упав, сразу идет на самое дно.