Песнь об Ахилле (ЛП)

Она была красива, несмотря на свой испуг - огромные карие глаза на округлом лице, мягкие кудри цвета ореховой скорлупы ниспадали на плечи, хрупкая девичья стать. Пока ее осматривали, эти огромные глаза наполнились слезами, словно озера, выходящие из берегов, светлые дорожки сбегали по щекам и капли капали с подбородка на землю. Она не вытирала их. Руки ее были связаны за спиной.

Пока собирался народ, она все чаще возводила очи к небу в немой мольбе. Я толкнул Ахилла в бок, и он кивнул - однако прежде, чем он успел потребовать ее, вперед вышел Агамемнон. Он положил руку на ее хрупкие поникшие плечи. - Это Хрисеида, - молвил он. - Ее я беру себе. - И он толкнул ее прочь с помоста, грубо направляя к своему шатру. Я заметил, как жрец Калхас приоткрыл рот, словно собираясь возразить.. Однако возражения не было, и Одиссей продолжил распределять добычу.

***

Прошло около месяца с того дня, и за девушкой явился ее отец. Он шел по побережью, опираясь на отделанный золотом деревянный посох, увитый низками четок. У него была длинная борода, как это заведено у анатолийских жрецов, волосы не подвязаны, но украшены лентами, указывающими на его ремесло. Одеяние было украшено алым и золотым и свободно развевалось и хлопало вокруг его ног. Позади молчаливые младшие жрецы сгибались под тяжестью громадных деревянных сундуков. Он не обращал внимания на их тяжелую медленную походку, но шел свободной широкой поступью.

Эта небольшая процессия миновала шатры Аякса, Диомеда и Нестора, бывшие ближе всего к агоре, и приблизилась к самому помосту. К тому времени, как мы с Ахиллом прослышали об их прибытии и побежали, поторапливая более медлительных солдат, жрец уже встал на помосте, прямо и уверенно. Когда Агамемнон и Менелай поднялись и приблизились к нему, он и ухом не повел, гордо возвышаясь над богатствами и тяжкими сундуками своих подчиненных. Агамемнон вознегодовал было, но счел за благо придержать язык.

Наконец, когда, прослышав о прибывшем, собралось достаточно воинов, он обозрел их, выделяя царей из чреды простых людей. И, наконец, взор его остановился на сыновьях Атрея, стоящих перед ним.

Он заговорил голосом внятным и зычным, годным лишь для возглашения молений. Назвал свое имя - Хрис, - и то, что является верховным жрецом Аполлона. Затем указал на уже отпертые сундуки, что являли миру золото, драгоценные камни и бронзу, отблескивающие на солнце.

- Ничто из этого не поясняет причин твоего прихода, жрец Хрис, - голос Менелая был ровен, но с нотками нетерпения. Троянцам не следует взбираться на помост греческих царей и произносить речи.

- Я пришел внести выкуп за свою дочь, Хрисеиду, - сказал жрец. - Уведенную воинами греков незаконно из нашего храма. Деву, что хрупка и юна, и в волосах ее ленты.

Греки зашептались. Принесшие выкуп обычно падали на колени и умоляли, но не говорили так, словно провозглашающий приговор суда царь. Однако же Хрис был верховным жрецом, не привыкшим склоняться ни перед кем, кроме своего бога, так что подобное было допустимо для него. Золото, предлагаемое им, было более чем щедрым выкупом, вдвое превышающим стоимость девушки, к тому же мало кто решился бы пренебречь благоволением жреца. Слово, брошенное им, “незаконно”, было остро подобно мечу, однако мы не могли сказать, что он употребил это слово ошибочно. Даже Диомед и Одиссей согласно качали головами, а Менелай набрал в грудь воздуха, готовясь заговорить.

Но Агамемнон выступил вперед, широкий и могучий как медведь, жилы на его шее надулись от ярости.

- Разве так должно просить? Тебе повезло, что я не убил тебя на месте. Я полководец этого войска, - бросил он. - И тебе никто не давал дозволения обращаться к моим воинам. Мой ответ - нет. Никакого выкупа. Она моя добыча, и я не отдам ее ни сейчас, ни когда-либо еще. Ни за это барахло, ни за что иное, что ты решишь принести. - Пальцы его сжались в полувершке от горла жреца. - Теперь убирайся, и если ты хоть раз попадешься мне на глаза в моем лагере, даже твои четки тебя не спасут.

Челюсти Хриса стиснулись, то ли от страха, то ли удерживая ответ - мы не знали того. В глазах его плеснуло горе. Не произнеся ни слова, он резко повернулся и спустился с помоста, направившись к побережью, и за ним потянулись младшие жрецы со своими позвякивающими сундуками сокровищ.

Даже после того, как Агамемнон ушел, и люди вокруг меня принялись обсуждать произошедшее, я продолжал следить глазами за удаляющейся фигурой оскорбленного жреца. Бывшие на другом конце побережья говорили потом, что он что-то кричал, открыв небу свои сокровища.

В ту ночь, скользя среди нас будто змея, проворная, безмолвная и внезапная, пришел мор.

***

Проснувшись на следующее утро, мы увидели мулов, вытянувшихся в изнеможении у своих загородок - они исторгали желтую слизь и закатывали глаза. К полудню к ним присоединились собаки - они скулили, хватали пастями воздух, высунув языки и исходя кровавой пеной. К концу дня все эти твари были мертвы или же умирали, содрогаясь на земле в лужах кровавой рвоты.

Махаон, я, а также и Ахилл, старались сжечь тела как можно скорее, дабы избавить лагерь от пропитанных ядовитой желчью тел и костей, которые стучали и гремели, пока мы оттаскивали их к костру. Возвращаясь вечером в лагерь, мы с Ахиллом скребли свои тела морской солью и омывались потом свежей пресной водой лесного ручья. Мы не пользовались водой Скамандра или Симоиза, больших троянских рек, из которых пили и в которых мылись остальные.

Уже в постели мы долго не засыпали, перешептываясь, не в силах перестать прислушиваться к звуку собственного дыхания, к тому, не собирается ли слизь в горле. Но слышали мы лишь собственные голоса, повторяющие названия снадобий, которым учил нас Хирон - как некую молитву.

***

На следующее утро пошли умирать люди. Десятками косила их болезнь, они падали там, где стояли, глаза у них выпучивались и слезились, из потрескавшихся, сведенных судорогой губ на подбородки струилась алая кровь. Махаон, Ахилл, Подалирий и я, а иной раз и Брисеида спешили оттащить подальше каждого упавшего - упавшего внезапно, словно сраженного копьем или стрелою.

На окраине лагеря, на отведенном для того месте росло количество больных. Десять, двадцать, пятьдесят, мучимых судорогами, молящих дать им воды, разрывающих на себе одежды, дабы избавиться от огня, который, как им казалось, терзал их. Затем их кожа трескалась, будто изношеное полотно, и из трещин сочилась слизь и сукровица. И наконец яростные судороги утихали, и они подергиваясь, затихали в темной луже извергнутого содержимого желудков, смешанного с кровью.

Ахилл и я разжигали костер за костром, употребляя на то каждый кусок дерева, что могли найти. Наконец мы стали пренебрегать следованием ритуалу, и в одном костре сгорало не одно тело, но целая гора тел. У нас даже не хватало времени на то, чтобы стоять и смотреть, как сплавляются и сгорают вместе их плоть и кости.

К нам присоединились все цари - сперва Менелай, потом Аякс, который мог расщепить одним ударом целое дерево, давая пищу бесконечным кострам. Пока мы работали, Диомед ходил меж шатрами и отыскивал тех, кто, захворав, прятался в углах, содрогаясь в лихорадке и корчась от рвотных позывов, кого прятали друзья, не желавшие отправлять его на поле смертников. Агамемнон своего шатра не покидал.

День следовал за днем, и вот уже каждый из царей потерял много десятков воинов. Странностью, замеченной Ахиллом и мною, было то, что никто из умерших не был царем. Гибли лишь простые воины и мелкие военачальники. Среди погибших также не было женщин - мы и это заметили. Наши глаза натыкались на подозрительные взгляды, когда кто-то из воинов падал с отчаянным криком, раздирая грудь ногтями, пораженный моровым поветрием, будто копьем или стрелою.

***

Шла девятая ночь - еще одна ночь, полная трупов, огня и лиц в прожилках гноя. Сдирая туники в своем шатре и швыряя их в огонь, мы чувствовали, что полностью выжаты. Подтверждаемые тысячью косвенных свидетельств, крепли наши подозрения в том, что мор этот был не естественного происхождения - на это указывало и стремительное распространение болезни, и ее смертельная молниеносность. Мор был сродни тому смертельному штилю в Авлиде, внезапному и грозному. Немилость богов.