Девятая Парковая Авеню (СИ)

— Так это был не сон?! Меня все уверяли, что ты приснился…

— Нет, сон снился как раз им. Сначала ты, конечно, заснул вместе со всеми, но я разбудил тебя.

— А почему ты сам не засыпал?

— Не знаю… ты был виной тому, что я вообще не мог спать ночами. Подцепил какую-то простуду, шляясь по больнице. Как страшно я возбудился после перевязки твоих вен, когда раздел тебя и лёг сверху, не могу выразить. У меня даже слегка кружилась голова от похоти. Я долго не мог сосредоточиться и вспомнить, что я вообще делаю на твоём теле. Но было так хорошо… приятно лежать, ощущая, что ты оплёл меня своими ногами. В белом тумане мы как будто остались одни в целом мире. Но ты почему-то не желал мной овладеть… не хотел близости. Преодолевая страх и смущение, я пытался тебе сказать, как хочу этого, но… моё время кончилось, надо было убегать. Я даже не успел тебя толком поцеловать и умчался домой. Там я убедился, что ты не соврал и меня хотят поймать. Злоумышленники перевернули весь дом вверх дном. Кто-то из них и нашёл папин дневник. Когда охотников сдать меня резко поубавилось, я от нечего делать сел и прочитал этот старый потёртый журнал. Чёрт бы меня побрал!.. Как я жалел, что не выкинул его сразу, как взял в руки! Но, узнав то, что узнал, я не мог уже от этого отмахнуться. Да, была возможность всё скрыть, промолчать, выкинуть-таки дневник, закопать, захоронить… но я же ЗНАЛ! Знал, что сделал с тобой этот грязный выродок… мой отец. И я рыдал. Целыми часами рыдал, не в силах остановиться… от одной мысли, что ты рано или поздно всё узнаешь. И даже если и правда меня любишь, твоя любовь умрёт. Ты возненавидишь меня… его сына. Я не хотел тебя обманывать. И затаился в ожидании, что ты сможешь меня найти. Кроме того, убедившись в том, как ловко спрятался, в глубине души я был уверен, что только если любишь, ты меня найдёшь. И ты нашёл. Вынул меня из духовки. Как я был счастлив… и несчастен одновременно. Осознавал, что наступил самый страшный и переломный момент в моей такой короткой жизни. Было горько и невыносимо лишаться твоей любви. Я ощутил её, всю твою страсть, в поцелуе, который ты мне подарил, едва разбудив. Я упивался им… упивался тобой… и едва сдерживал слёзы. Ведь всё исчезнет в один миг. И я, как Золушка, останусь со своей разбитой тыквой и связкой серых мышей. А мой прекрасный тёмноволосый киллер пронзит меня насквозь острым взглядом ненавидящих глаз. Эта пытка выше моих сил, потому я предпочёл расстаться с тобой до того, как ты узнаешь правду. Мука, написанная на твоём лице, была всё же лучше, чем гримаса отвращения, и она стала последним, что я запомнил, садясь в самолёт. А дальше следовал сплошной кошмар. Кровь, крики, шарахавшиеся в ужасе люди… невозмутимая финская физиономия стюардессы подействовала на меня успокаивающе. Потом было недолгое знакомство с телефонным справочником Хельсинки, любезно предоставленным мне в аэропорту. Я позвонил Шейле, с которой виделся шесть лет назад совсем ребёнком, и очутился в относительно спокойной семейной обстановке. Меня напоили горячим шоколадом, напичкали успокоительными таблетками, со мной носились… убеждали в полной безопасности. Я кивал и соглашался. Улыбался через силу. Казался смирным. Но эта иллюзия рассеялась к ночи… когда моё горячее тело затребовало тебя с новой силой. Его нельзя было успокоить ничем. И пришлось опять звать на помощь нож. Бедная кузина натерпелась страху за ночь, когда я мог десять раз умереть, дорезав свои многострадальные вены. Следующий день я провёл как в пыточном застенке. С меня не спускали глаз все: родители Шейлы, она сама, её десятилетняя дочь Мирьями и остальные родственники. Пытались расспрашивать о причинах суицида и моего бегства из Америки. Я упорно отмалчивался и отказывался есть. Потом понял, что свободы таким образом не добьюсь, заставил себя поужинать и с содроганием ждал новой ночи… спрашивал себя, смогу ли её пережить. Пережить-то пережил, но утром не выдержал. Едва выйдя на улицу, я испытал такое искушение броситься под колёса… ну, ты уже знаешь, что дальше было. Потрясение от внешности Кирсти не прошло до сих пор, хотя, пока ты сейчас был в обмороке, он успел рассказать о вашем старом биологическом эксперименте. Я всё равно не верю. Твоё рождение осталось где-то за гранью фантастики и моего понимания. Но самым фантастическим всё же было твоё внезапное появление в спальне у Кирсти час назад. Последнее, что я хотел бы сказать — фраза «любимый, ты пришел так поздно» предназначалась вовсе не ему, а тебе. Ты разбудил меня, когда влезал в окно (я ещё подумал, какого вора принесло в такую рань, когда некоторые люди ещё даже спать не ложатся). Потом до меня долетел запах твоих волос. Первым делом я решил, что у меня глюки, но запах с твоим приближением только усиливался, а потом ты включил лампу… и у меня язык отнялся. Я не смел поверить своему счастью. Я хотел подать голос сразу, но дара речи лишился надолго, шевелиться тоже смог не сразу. Когда ты вышел, я скоренько перелёг в более удобоваримую позу и ждал с замиранием сердца… твоего возвращения. Ты вернулся… язык отмяк, но я не знал, что тебе сказать. И выдал эту дурацкую нелогичную фразу, которую ты отнёс на счёт Кирсти.

— Я бы не подумал, что ты обращаешься к Кирсти, если бы ты не лежал в его кровати голый!

— А ты ревнуешь?

— Что я ещё, по-твоему, могу делать?!

— Ох, Ангел… я не спал почти трое суток и сегодня утром заснул как убитый, забыв одеться. А когда был разбужен тобой, слишком переволновался. Подумай, до одежды ли мне было, когда я валялся как на раскалённых углях, кусая губы и гадая, что ты сделаешь, обнаружив меня: убьёшь за то, что сделал Макс, или… тебе, может, давно на меня плевать. Господи, что я вообще здесь делаю?! Ты ведь ясно дал понять, что уходишь… — Кси поднялся, с сожалением выпуская моё тело из объятий, и подал мне руку. — Я всё тебе рассказал как есть, как и ты тогда, в твоём доме. И так же, как и ты, говорю: можешь мне верить или не верить, это твоё право. И твой выбор — уходить или оставаться.

Я нехотя принял его руку и поднялся. Стоял напротив него и смотрел, не мигая, в чистейшие изумрудные глаза, омытые слезами. Со скоростью вялой черепахи переваривал длиннющий рассказ, заполняя все пробелы ответами на вопросы, которые у меня были… пока не остался один. Как ни странно, самый важный и решающий. Но сначала я должен рассеять его сомнения по поводу Максимилиана.

«Андж, ты не можешь сказать ребёнку своего насильника, что у тебя развился стокгольмский синдром. И что ты влюбился в него, перенося жуткое, больное и перекрученное влечение с убитого отца на сына. И что полученная в детстве травма повлияла на тебя намного сильнее, чем моя чистая сердечная привязанность. Вокруг вился десяток привлекательных людей, заслуживающих расположения. А ты остановился на бледном худосочном мальчике, который младше тебя на одиннадцать лет. В чём же ты ему признаешься? Не подведёт ли тебя искренность?»

Я не открою ему правду, миокард. Пусть будет счастлив и укрыт моей любовью без пятен грязи и ревности. Именно сейчас — я привязан к нему не из-за вечно пьяных глаз Кирсти, они больше не напоминают мне глаза Ксавьера. И не из-за грубого насильственного секса, пережитого в в…..летнем возрасте в объятьях Максимилиана.

— Кси, я не могу тебя ненавидеть за преступление, совершенное другим человеком. Отвлекись от своего отца. Представь даже, что твоя мама ходила налево и ты вообще не от него родился. Меня изнасиловал какой-то подонок. Вдумайся, вдумайся в это хорошенько. Ты. Ни в чём. Не виноват. Грех Макса — это его личный грех. Перед высшим судьёй он самостоятельно ответит за него. А эта ерунда, что проступки родителей аукнутся на их детях, — полный отстой, я в неё не верю. В крайнем случае могу представить тебе это так, что ты уже заплатил за его преступление. Над тобой надругались точно так же, как и надо мной. Согласись, что ведь не лучше.

— Нет, не лучше… — тихим голосом ответил лапочка и опустил голову. — Значит, всё хорошо? Я зря убегал? Ты меня не гонишь?