Песнь об Ахилле (ЛП)

Я никого не убил, и даже не попытался. К исходу утра, после часов нарастающего хаоса, я едва не ослеп от солнца, руки болели от рукояти копья - которое я использовал более для опоры, чем для угрозы. Шлем, кажется, потихоньку вдавливал мои уши в череп.

Я чувствовал себя так, будто пробежал много миль, но когда глянул под ноги - увидел, что кручусь на одном и том же пятачке, увидел все ту же вытоптанную сухую траву, словно место готовили для танцев. Постоянный страх измучил, опустошил меня, хотя каким-то образом я все время оказывался словно бы в коконе, в странном пустом пространстве, где никого не было и где ничто не могло мне угрожать.

Представьте меру моей растерянности и опустошенности, если лишь к полудню я заметил, что этот кокон был делом рук Ахилла. Он не выпускал меня из виду, сверхъестественным образом угадывая момент, когда во мне обнаруживали удобную мишень. И прежде чем обнаруживший успевал вздохнуть во второй раз, Ахилл убивал его.

Он был чудом, копье за копьем вылетало из его рук, - те, что он с легкостью вытаскивал из упавших наземь тел, чтобы пустить их в новую цель. Снова и снова я видел движение его запястья, обнажающее бледную внутреннюю сторону руки, и то, как двигались под кожей подобные флейте кости. Мое собственное копье лежало, забытое, на земле, пока я смотрел на него. Я даже перестал замечать уродливость смертей, ошметки костей, брызги мозга из разбитых голов, что я потом смывал со своих кожи и волос. Все, что я видел - его красота, поющие движения его членов, быстрое мелькание его ног.

***

Пришли, наконец, сумерки, и отпустили нас, изможденных и выхолощенных, назад к нашим шатрам, утаскивать туда раненых и убитых. Хороший день, сказали наши цари, похлопывая друг друга по плечам. Благоприятное начало. Завтра продолжим.

И мы продолжали и продолжали. День боя стал неделей, потом месяцем. Потом двумя.

Это была странная война. Не было захватов земли, не забирали пленников. Все лишь ради чести, человек против человека. Со временем появился в этом определенный ритм - мы сражались благопристойные семь дней из десяти, остальное время уходило на пиры и похороны. Ни набегов, ни внезапных нападений. Вожди, сперва окрыленные надеждой на быструю победу, теперь склонялись в сторону долгой осады. Войска обеих сторон были почти равны силами, и проведенные на поле сражения дни не выявляли сильнейшего. Происходило это благодаря воинам со всех концов Анатолии, которые прибывали на помощь Трое, желая прославить свои имена. Не только в наших рядах были мужи, взыскующие славы.

Ахилл просто расцвел. Он шел на бой с легким сердцем, и сражаясь, он улыбался. Не убийства радовали его - он быстро понял, что один на один никто не может тягаться с ним. И даже двое, и трое. Он не находил удовольствия в такой резне, и вот так поодиночке от его рук погибала едва ли половина тех, кого он имел случай убить. Он стремился схватиться с целым ринувшимся ему навстречу отрядом. Там, среди двух десятков кружащихся вокруг него вражеских клинков, он мог по-настоящему сражаться. Он сиял в лучах собственной славы, в своей силе, словно скаковой конь, которого долго сдерживали и наконец-то дали бежать вольно. С непостижимой красотой он сражался один против десяти, пятнадцати, двадцати пяти. Наконец-то делать то, что действительно умеешь.

Мне не пришлось часто ходить с ним в бой, как я того опасался. Чем на дольше это все затягивалось, тем менее требовалось поднимать всех до единого эллинского солдата. Я не был царевичем, которого гнала жажда славы. Не был и солдатом, связанным обязательством, или героем, чьего воинского искусства не доставало войску. Я был изгнанником без всякого положения. И если Ахилл решал оставить меня в лагере, это было только его дело.

И я стал появляться на поле битвы пять дней из семи, потом три дня, а потом и вовсе раз в неделю. И то лишь тогда, когда о том просил меня Ахилл. Что случалось нечасто. В большинстве случаев он отправлялся один и сражался лишь за себя. Но иной раз он уставал от этого одиночества и просил меня присоединиться к нему, стянуть тело пропитанной кровью и потом кожей и вместе с ним лететь по телам павших. Быть свидетелем его чуда.

Иногда, когда я наблюдал за ним, я замечал позади него клочок пространства, куда не заходили ни свои, ни вражеские воины. Совсем рядом с Ахиллом; когда я смотрел на него, он становился светлее, светлее. И почти нехотя я улавливал очертания - женщина, бледная как смерть, ростом выше всех мужей, что кружились вокруг. Как бы ни разлетались вокруг брызги крови, ничто не пятнало ее бледно-серого одеяния. Ее босые ноги, казалось, не касались земли. Она не помогала сыну, в том не было нужды. Лишь следила за ним, как и я сам - огромными темными глазами. Я не мог уловить выражения ее лица - было ли то удовольствие, или скорбь, или ни то, ни другое.

Кроме того раза, когда она обернулась и заметила меня. Ее лицо исказилось отвращением, губы раздвинулись, обнажая зубы. Она зашипела по змеиному и исчезла.

На поле битвы позади Ахилла мои ноги словно окрепли. Я стал различать сражающихся, видеть их по-настоящему, а не только в виде разлетающихся ошметков плоти или застывших безжизненных тел. Из надежной гавани, какой была защита Ахилла, я даже рисковал делать вылазки вдоль линии боя, наблюдая за остальными царями. Ближе всех к нам был Агамемнон, “копьем искусный”, всегда окруженный своими вооруженными микенцами. Из этого безопасного укрытия он отдавал приказы и метал копья. И в этом он впрямь был искусен - ему приходилось метать копья через головы двадцати человек.

Диомед, в отличие от своего военачальника, был бесстрашен. Он сражался как грубый дикий зверь, прядая вперед, оскалив зубы, внезапным броском, где быстрыми ударами не столько пронзал плоть, сколько рвал ее. После он по-волчьи кидался на тело, срывал доспехи и золото и швырял в свою колесницу, прежде чем она трогалась с места.

У Одиссея был легкий щит, и он встречал своих врагов, словно разъяренный медведь, низко держа копье своей загорелой рукой. Блестящими глазами он следил за движением, напружа мускулы, ждал, кто и откуда метнет копье. Когда оно пролетало мимо, он устремлялся на метнувшего и бросался на него, словно рыбак, гарпунящий рыбу. Его доспехи к концу дня битвы были всегда покрыты кровью.

Я также узнал многих из троянцев - к примеру, Париса, пускающего беспечные стрелы с мчащейся колесницы. Его лицо, даже под шлемом, было красиво жестокой красотой - черты изящны, как пальцы Ахилла. Низкие стенки колесницы дерзко открывали его узкие бедра, и алый плащ развевался за ним. Неудивительно, что он был любимцем Афродиты - он был так же тщеславен и пуст, как и она.

Издали, лишь мельком сквозь движущиеся ряды воинов я видел Гектора. Он всегда был один, на удивление одиноким в том пустом пространстве, которое образовывалось вокруг него. Он был искусен, стоек и расчетлив, каждое движение было продуманным. Руки его были велики и загрубелы, и порой, когда наши войска расходились, мы видели, как он омывает руки, чтобы совершить моления без скверны. Человек, продолжающий чтить богов, хотя его родичи и братья пали благодаря им, сражающийся не за хрупкий ледяной хруст славы, а за свою семью. Затем ряды смыкались, и его становилось не видать.

Я никогда не пытался подобраться к нему ближе, и Ахилл поступал так же - завидев высокую видную фигуру Гектора, он устремлялся к другим отрядам троянцев. И когда Агамемнон спрашивал его, когда он сойдется в бою с троянский царевичем, Ахилл улыбался самой искренней, сводящей с ума улыбкой. “Что такого сделал мне Гектор?”

========== Часть 23 ==========

В один из дней празднеств, вскоре после нашей высадки, Ахилл встал с рассветом.

- Куда ты? - спросил его я.

- К матери, - ответил он и выскользнул из отвора шатра раньше, чем я успел что-то сказать.

Его мать. Какая-то часть меня глупо надеялась, что она не последует сюда за нами. Что ее скорбь удержит, либо ей помешает расстояние. Но конечно же это было не так, анатолийский берег был для нее столь же удобен, как и побережье Греции. А скорбь лишь сделала ее посещения более долгими. Он уходил на рассвете, и солнце уже подбиралось к зениту, когда он возвращался. А я ждал, беспокойно и нетерпеливо. О чем она могла так долго говорить с ним? О каких-то божественных непорядках, как я опасался. Божественное вмешательство, отбиравшее его у меня.